Евгений Кунгуров: «Звёздная болезнь меня миновала…»

Участник проектов «Большая опера» и «Голос» – о магии сцены и пользе душевного стриптиза.

Из гарнизонов в Кремль

– Евгений, вы в Смоленске впервые?

– Впервые с сольным концертом. А так я уже бывал здесь несколько раз. И первый – ещё в качестве солиста образцово-показательного оркестра внутренних войск МВД России. У вас недалеко от Смоленска есть большая оборонная база, где проходят учения спецподразделений типа «Альфы» и «Витязя». И мы с оркестром присутствовали на этих мероприятиях. Причём где только не выступали: в палатках, на улице, на машинах с открытыми бортами…

– Это была срочная служба?

– Нет, я был вольнонаёмным. Студентом консерватории. Мой первый педагог Борис Николаевич Кудрявцев определил меня в этот оркестр, когда заметил у меня первые успехи. Он говорил, что надо выступать не только на студенческой площадке в консерватории, где есть определённая условность, а внедриться в большой коллектив, чтобы обкатать себя уже в суровой реальности.

И мои первые гастроли были по гарнизонам Новосибирска и Омска, когда мы в 10 утра пели в клубе, который до этого был закрыт на амбарный замок. И тепло в нём становилось только тогда, когда нагоняли полный зал солдат и они «давали жару» своими телами. А буквально на следующий день оркестр мог принимать участие в кремлёвских концертах – всё было настолько мобильно.

– Я знаю, что в военных ансамблях каждый солист должен владеть очень разнообразным репертуаром – от солдатской песни до классики…

– Да. И меня раньше часто спрашивали, как я совмещал эстраду и оперу, когда учился. Но, во-первых, голосовая эстрада не очень далека от академической манеры пения. А во-вторых, у меня всё шло параллельно уже с конца первого курса. То есть я пел с микрофоном в оркестре советскую эстраду, романсы, арии и песни: народные, солдатские, неаполитанские, патриотические, о любви… И тут же выступал в акустических залах уже только с классическим репертуаром.

Кстати, уже тогда я стал понимать, что песня занимает в моей жизни особое положение. Помимо оперы, которая у меня тоже хорошо получалась, – но там свои законы, отличные от эстрадных. А в песне я очень рано начал раскрываться – особенно в патриотической и любовной лирике.

От песни к опере

– Можно сказать, что это ваш любимый жанр?

– Нет, потому что всё меняется. Просто на том этапе песня меня кормила. Причём в прямом смысле этого слова.

Потому что оперный театр – это другая история. И для моего типа голоса – бас-баритона, который начинает вызревать только после тридцати, нужно было время, чтобы оформиться. Мне сейчас 34, и я понимаю, что то звучание, к которому я шёл, только начинает проклёвываться.

То есть петь серьёзные оперные арии, соответствующие моему голосу, тогда я не мог. А песня – это тот жанр, где у меня сразу было попадание в десятку. Где я был очень востребован. Это была такая отдушина, удовольствие, когда всё красиво звучит даже при твоих минимальных усилиях. А театр, где я служил, – как определённый спортзал для тренировок: распевки, упражнения для голоса…

– А теперь всё изменилось?

– Да, сейчас наступает другой период, когда я все силы направляю в оперу, возвращаюсь в театры, пою на прослушиваниях и планирую делать серьёзные акустические программы. Честно говоря, подустал от микрофонов – хочется мощного, красивого, сильного естественного звучания.

Можно сказать, что у меня сейчас такой переходный период. Он непростой, но безумно интересный – я получаю удовольствие буквально от каждого дня. И сейчас вся моя жизнь направлена на то, чтобы стать серьёзным оперным артистом с большими ролями.

В принципе, всё это должно было начаться уже после «Большой оперы» – были интересные предложения. Но параллельно с ними пришло приглашение на проект «Голос», и я решил поучаствовать в нём.

Телепрорыв

– И всё-таки телевидение для вас началось с «Большой оперы»?

– Да. У нас были потрясающие наставники, которые помогли нам довольно быстро освоить особенности телевизионной кухни. Например, научили отыгрывать крупные планы, и сейчас мне это очень помогает.

Кроме того, «Большая опера» была моим первым опытом в плане медийности. Я стал узнаваем. И даже в театре уже после двух первых эфиров ко мне кардинально поменялось отношение. Казалось бы, я и до этого много работал и был на определённом уровне, но телевидение, видимо, высветило какие-то мои лучшие качества. И меня вдруг вызывает начальство и говорит: «Мы решили, что ты будешь петь Онегина». Я два года к этому шёл, репетировал, но всегда было что-то чуть-чуть не так. А тут бац – и готов: роль твоя.

Наверное, телевидение прибавило мне определённой уверенности. И я начал очень мощно набирать вокально. Так что у меня получилось такое своеобразное «до и после». Причём «Голос» повлиял на это даже сильнее, чем «Большая опера». Если после первого проекта был просто быстрый рост, то после второго я вообще стал другим человеком.

– То есть «Голос» раскрыл в вас какие-то новые качества?

– Пожалуй, да. Эстрадная органика ведь совсем другая. Нужно уметь очень быстро включаться и при какой-то внешней лёгкости выдавать достаточно серьёзное качество. В опере ведь как: ты практически целый день живёшь вечерним спектаклем, готовишься, репетируешь, распеваешься и выходишь на сцену уже разогретым. А тут я мог разговаривать, шутить, давая интервью, при этом мне вдруг могли сказать: «Спойте Яго». И ты думаешь: «Как?! Нужно хотя бы пять минут распеться, чтобы голос зазвучал».

Вот это было для меня шоком. И я поначалу как-то слишком серьёзно ко всему этому относился, и у меня уходило очень много сил. А потом, когда я уже опустошился внутренне и сил на подготовку просто не осталось, у меня вдруг всё начало получаться. Я понял, что здесь важны спонтанность, эмоция. И этому я научился в «Голосе». Сейчас я очень мобильный и считаю, что это мой большой плюс. И это даёт мне ещё больше работы и востребованности.

– …И узнаваемости…

– Да, но дело даже не в этом, не в медийности. Звёздная болезнь меня миновала, потому что я привык работать и знаю, что слава достаточно иллюзорна. И если ты попал на телевидение, то у тебя только два варианта удерживать внимание к себе: либо творческим ростом, либо скандалами и нижним бельём.

У меня был достаточно долгий период некоторого спада популярности. И я в это время всё проанализировал и ударился в активную работу. Тем более что после «Голоса» появилась огромная возможность для реализации. Появились люди, которые стали предлагать серьёзные проекты, – чего раньше не было. Я уже мог сидеть за одним столом с Александрой Николаевной Пахмутовой и обсуждать песню. И, конечно, это можно было воспринять как «я такой крутой, всё клёво». Но я отнёсся к этому как к возможности дальнейшего развития и роста, потому что от этих людей можно научиться очень многому.

Сценическое волшебство

– Хочется немного поговорить о магии сцены…

– О, это для меня такая тема…

– Вы чувствуете эту магию? Как она для вас проявляется?

– Для меня это сакральные вещи. Причём даже не применительно к сцене как к месту, означающему некую приподнятую относительно зала площадку. Скорее речь идёт о моменте встречи со зрителем. Когда я выхожу на сцену, происходит определённое включение. Открываются какие-то каналы – я так это так интерпретирую. И из этого состояния ты уже начинаешь вживаться в текст и чувствовать вибрации зала: они сначала холодные, тебе не подчинены, а потом вдруг ты понимаешь, что зритель ловит каждый твой звук.

К этому можно по-разному относиться. Кто-то скажет: на мистику потянуло. А я знаю, что всё так и есть: мы все состоим из энергии, из света – это закон мироздания. И я энергетику зала всегда очень сильно чувствую…

Так вот в этот момент подключения, когда ты просто улетаешь и в тебе открываются мощнейшие ресурсы, ты уже не Женя Кунгуров, а тот человек, от имени которого ты поёшь.

– Лирический герой…

– Наверное. В любом случае – человек, который здесь и сейчас испытывает все эти переживания. И ты в этот момент забываешь о каком-то стеснении и начинаешь максималить все краски. Получается такой полный душевный стриптиз, от которого ты получаешь огромное удовольствие и при этом видишь, что людей это просто завораживает.

Но всё это происходит на бессознательном уровне. Из тебя и в тебя просто идёт какой-то свет, и ты не замечаешь ни усталости, ни отсутствия сил – только мощный прилив энергии, который ты трансформируешь в эмоции. Я знаю, что у меня мощный диапазон эмоций – и страсти, и разудалости, и более тонких красок. И стараюсь всё это выплеснуть без остатка. При этом я не думаю, чтобы зрителям было комфортно, – я хочу, чтобы они сопереживали мне. А в конце выступления ты опустошён, но это такая блаженная усталость. И на тебя идёт какой-то поток любви – не от людей, а свыше.

Ко мне иногда подходят люди и говорят, что во время концерта кто-то вдруг захотел позвонить другу, с которым не общался лет десять. А другой ощутил внезапное желание сходить в храм…

Сам я в такие моменты ощущаю себя счастливым. Что было бы невозможно без этого подключения, этих вибраций. Я к этому отношусь очень тонко. И, в принципе, любое моё выступление подчинено именно этому – максимально погрузиться в такое состояние.

– Последние минуты перед выступлением… Что вы ощущаете в этот момент?

– В это время как раз уходит всё волнение. Буквально минуты за полторы до выхода на сцену. Приходит полное спокойствие, уверенность, что всё пройдёт прекрасно, и огромное желание выйти уже на публику…

Я какие-то совсем интимные вещи до конца раскрывать не буду, но могу сказать, что в этот момент я представляю себя огромным – как минимум раз в десять больше, чем зал. Оркестр заканчивает увертюру, я выхожу на сцену и понимаю, что всё сосредоточено на мне. Я даже говорю сейчас это, а у меня уже мурашки пошли. В общем, это такая достаточно тонкая психологическая история. Она скорее даже о том, что по-другому нельзя. Потому что ты вокруг себя собираешь всех: и оркестр, и зрителей. Становишься каким-то локомотивом, который определённым образом разгоняет энергию других и добавляет в неё новые краски…

Ольга Суркова