Бытовые очерки из прошловековой жизни смоленских учебных заведений
Материалы, с которыми «Смоленская газета» предлагает познакомиться своим читателям, – публикации, подготовленные историком Дмитрием Кузьмичом Вишневским (1871 – не ранее 1916), служившим в 1896 – 1908 годах преподавателем Смоленской духовной семинарии, а также помощником редактора «Смоленских епархиальных ведомостей» (с 1901 года). Они посвящены бытовой жизни смоленских учебных заведений XVIII века. Набор очерков осуществлён Вячеславом Камневым (г. Смоленск), тексты приведены в соответствие с современными нормами орфографии и пунктуации, примечания авторские.
Редакция нашего издания благодарит коллектив научно-популярного журнала «Край Смоленский» за возможность публикации материалов.
III. Осуждение педагога на голодный стол
26 марта 1758 года ректор Смоленской коллегии и настоятель смоленского Авраамиевского монастыря архимандрит Варлаам Иваницкий после утреннего богослужения пригласил к себе в келью трёх иеромонахов Авраамиевского монастыря – Андрея Воловича, Арсения Горянского и казначея Арсения Жегалова. С общего совета с ними архимандрит хотел определить какое-либо наказание Павлу Вороновичу, который, состоя в их монастыре в искусе, в короткое время успел учинить немало разных провинностей.
После недолгих рассуждений отцы решили наказать Вороновича плетьми келейно, в помещении настоятеля монастыря. Воронович был призван и с сильным ропотом воспринимал определённую кару…
В это время в прихожей архимандрита кроме его келейного Ивана Дедова были: монастырский стряпчий Андрей Ланцев и монастырские конюхи Аврам Цекунов и Михаил Верзилов, ожидавшие архимандрита для переговоров, каждый по своим делам…
Вдруг в квартиру архимандрита врывается в одном кафтане, без клобука, но в перчатках, синтактический учитель Смоленской коллегии иеродиакон Рафаил Козьминский… Не обращая никакого внимания на всех находящихся в прихожей, Козьминский направился прямо к месту наказания Вороновича, поднял тут шум и с азартом принялся кричать на архимандрита: «Для чего ты монастырь разоряешь?.. Людей добрых из монастыря выгоняешь, наказывая их, безвинных, плетьми!?»
Архимандрит, смущённый такою неожиданностью, счёл за лучшее выпроводить расходившегося педагога из своей квартиры и попросил его немедленно уйти.
Козьминский вышел, но не угомонился, а долго и ещё пуще кричал на крыльце архимандричьих келий…
Такой странный и довольно дерзкий поступок со стороны иеродиакона, совершённый при этом и «в виде неучтивом» (в одном кафтане и без клобука), глубоко обидел архимандрита. Простить его он не мог ввиду того, что Козьминский, подчинённый ему и как архимандриту Авраамиевского монастыря, и как ректору Смоленской коллегии, никогда не оказывал ему должного почтения. И архимандрит Иваницкий решил пожаловаться на Козьминского тогдашнему смоленскому епископу Гедеону Вишневскому.
В доношении, поданном владыке 3 апреля, архимандрит изложил всё происшествие 26 марта, привел ещё несколько фактов, доказывавших вполне задорный, непочтительный и неуживчивый нрав молодого педагога-иеродиакона.
Козьминский, писал архимандрит, однажды в праздничный день в трапезе бранил меня заочно за то, что ему не дали в келью «питного мёду». (Учителя Смоленской коллегии во времена Гедеона Вишневского столовое содержание получали в Авраамиевском монастыре.) «Когда я назначал его служить в высокоторжественные дни, всегда в глаза мне отвечал с гордостью и неучтивостью, замечая: приказуешь, як хлопцу.
18 или 19 февраля настоящего года, в мое отсутствие из монастыря, он с тремя учениками, вооружёнными берёзинами (берёзовыми палками), приходил в монастырскую кухню с целью побить монастырского повара за одно лишь то, что последний не даёт ему в порцию рыбной головы». Вообще, заканчивал архимандрит, Козьминский часто бьет монастырских сторожей без всякой вины с их стороны.
Гедеон Вишневский, любивший обстоятельность и самую строгую точность во всяком делопроизводстве, велел произвести тщательно следствие по всем пунктам архимандричьей жалобы. В силу этого 11 апреля Смоленская духовная консистория сняла допрос с иеродиакона Козьминского. На допросе Козьминский заявил, что происшествия 26 марта он не помнит хорошо, так как в этот день, пришедши после школ (т. е. уроков) в свою келью, он «напился вина белого и мёду, от чего и был несносно в шумстве». От всех же прочих фактов, поставленных в обвинение ему архимандричьим доношением, он отпёрся…
Давши такой ответ на допросе, Козьминский чувствовал, что строгий епископ скорее поверит архимандриту, чем ему. Мысль же, что епископ обнаружит его ложь и за это осудит его ещё более жестоко, приводила педагога в совершенный ужас… С другой стороны, Козьминский негодовал на ректора, что он, ни словом не предупредив его, так сильно очернил его в доношении пред епископом… Ведь этим архимандрит заградил ему, молодому педагогу, путь если не к блестящей, то, по крайней мере, к почётной будущности.
И вот, желая как-нибудь поправить всё дело, чтобы спасти свою карьеру, Козьминский решил написать архимандриту письмо с просьбою об извинении… Но письмо Козьминского, написанное им под давлением тревоги за свою будущность и злобы на архимандрита, по своему содержанию оказалось оскорбительным для архимандрита.
«Чувствую или не чувствую (!) в чём-либо мою погрешность пред вами, – писал Козьминский, – простите меня, Ваше Высокопреподобие. Об этом вас я прошу покорно, низко; и молю: простите мне мою вину, за которую скорбите! Мне лучше стократно умереть, нежели быть в вашей немилости и гневе; поэтому-то и прошу: оставьте мне долг, да и вам оставит долг Отец Небесный! Пусть для меня будет достаточным того (в наказание), что я уже раз был на суде (разумеется, на допросе в консистории) и там испытал немало публичного стыда и бесчестия. Прошу вас, нельзя ли примириться со мною, да Бог мира пребудет с нами. Как младший, я должен искать мира первым; я вот и ищу примирения, а вы, ради приближающегося Христова Воскресения, простите меня, так как и церковь Христова велит всё простить Воскресением. Коль скоро пойму вашу склонность к примирению, тотчас же приду и припаду к вашим ногам и принесу словесную просьбу и мольбу».
Архимандрит Иваницкий понял письмо так, что в начале его Козьминский как будто молит извинить ему вину, а в конце вдруг просит примирения у него – архимандрита – как у равного себе, и притом как бы у одинаково невинного в обоюдном раздоре, обиделся и ничего не ответил Козьминскому…
Между тем консистория после допроса Козьминского ничего в продолжение нескольких месяцев не предпринимала по его делу. Козьминский переживал это время с сильным беспокойством. Потеря всякой надежды примириться с архимандритом и этим уладить дело, отсюда – предчувствие несомненной и неизбежной ответственности, сожаление и раскаяние в своих поступках, в то же время злоба на архимандрита довели его наконец до какого-то отчаяния… Особенно тяготила его история с поваром. Выйти из неё чистым ему представлялось невозможным. Но ему хотелось, по крайней мере, пояснить архимандриту, чем его раздражал повар, в предположении, что тогда архимандрит, быть может, не станет особенно сильно обвинять его за обиду повару. И что же – Козьминский призвал к себе своего ученика Шпанского и продиктовал ему следующее письмо к Иваницкому:
«Жалуюсь Вашему Высокопреподобию на каналью повара Белку, что он больше чем тридцатый раз обижает меня тем, что всегда подаёт мне хвост свежей рыбы. Этим он наносит мне единое токмо ругание и насмеяние. (Должно быть, сослуживцы Козьминского часто иронизировали над ним по поводу постоянной подачи ему порции из рыбьего хвоста.) Я же не в силах переносить крайнего ругания и насмешки со стороны бездельного мужика, вора, плута и канальи, а потому и жалуюсь вам, прося справедливой сатисфакции (удовлетворения), а ещё более допроса с него, вора и канальи, о том, по чьему умыслу он так наругается и насмехается надо мною – по своему собственному или ещё по чьему».
Трудно догадаться, почему это письмо Козьминский не сам написал, а поручил Шпанскому, чрез которого и отослал его архимандриту… Может быть, он имел в виду, в случае надобности, со временем отказаться от авторства этого послания…
Наконец в сентябре консистория взялась двигать дело. Был допрошен архимандрит Иваницкий. Он повторил всё, за что жаловался на Козьминского епископу, и присовокупил, что 26 марта Козьминский не был пьян, как он показал на допросе в консистории для смягчения своей вины (sik); не помнить же всего происшествия в тот день он легко может вследствие своего тогдашнего крайнего раздражения («азарта»). При этом для доказательства истинности своей жалобы архимандрит назвал свидетелей, которые могли подтвердить каждый пункт её. Так, в свидетели истории 26 марта он указал на всех бывших в то время в его помещении, в свидетели гордых и неучтивых отговорок Козьминского от служения – на монаха Меркурия Высоцкого. Факт посягательства Козьминского побить монастырского повара теперь был изложен архимандритом точнее, чем в доношении епископу. Прежнее своё изложение архимандрит признал ошибкой и показал теперь, что Козьминский хотел поколотить повара не на кухне, а у себя на дому, куда и призывал повара, зазвавши для лучшей расправы с ним нескольких учеников, назвать коих может и сам повар. Указал архимандрит и сторожа Нестора Никитина Лебедку, которого именно «бивал» Козьминский. Сверх же всего архимандрит представил в консисторию и оба письма к нему от Козьминского… При этом, чтобы показать всю возмутительность второго иеродиаконского письма, архимандрит пояснил, что, во 1-х, повара нельзя винить за распределение порций, потому что учительские порции (ещё до приготовления их) распределяет не повар, а «шафар» (эконом), и, во 2-х, что Козьминскому следует соображать, что учителям высших школ (старших классов) было бы весьма обидно, если бы им стали давать рыбьи хвосты, а ему, Козьминскому, рыбьи головы или середины… Не желая принять в соображение этого простого обстоятельства, Козьминский, таким образом, по рассуждению ректора, напрасно нападал на повара и попусту выругал его письменно.
Козьминский, призванный после этого ко второму допросу, заявил консистории, что на свидетельство лиц, указанных Иваницким в подтверждение истории 26 марта, он не полагается, потому что все это люди подначальные архимандриту, и потому они скорее скажут то, что им прикажет архимандрит (хоть и явную ложь), лишь бы не подпасть архимандричьему истязанию… Отверг Козьминский свидетельство монаха Меркурия, как человека, усердно «похлебствующего» архимандриту, а с ним – Козьминским – не имеющего никакого сообщества. Историю с поваром Козьминский прямо объявил вымыслом архимандрита, что будто бы доказывается самым разноречием архимандрита в её изложении (в доношении епископу и в показании пред консисторией) и необозначением имён учеников; ложью назвал, наконец, и ректорское обвинение его в кулачной расправе со сторожем Лебедкою. Всё же дело, затеянное архимандритом, Козьминский объяснил так. «Ещё в 1756 году, 8 сентября, в день рождества Пр. Богородицы, – говорил он, – мне пришлось служить с архимандритом Иваницким литургию в Рождество-Богородицкой церкви, что над Днепровскими воротами. Во время выноса св. даров я не помянул имени архимандрита, конечно, без всякого коварного умысла, а просто по такому соображению, что это поминовение полагается совершать только в монастырских церквах… Архимандрит же с той поры стал питать против меня злобу и каждый мой невинный шаг истолковывать в обидном для себя смысле. Вот и теперь мало ли он взнёс на меня плевел письменно! А всё напрасно!.. 15 апреля я единственно по своему простодушию и без малейшей гордости письменно просил его простить меня за неумышленное непоминовение его на литургии, которую мы с ним служили два года тому назад (Вот как изворачивался Козьминский!), и перестать обижать меня как словесно, так и письменно. Он мне не ответил на это письмо ни слова… Продолжая же терпеть, разумеется, по воле лишь архимандрита, обиды и насмешки со стороны повара Белки, я поручил ученику Шпанскому от меня написать архимандриту письмо. В нём-то я и разъяснил, что повар не должен меня обижать всегдашнею присылкой рыбьих хвостов, что он допускает даже и при изобилии рыбы на монастырской кухне, определяя порции всем членам монашеской братии без ведома эконома».
В заключение Козьминский присовокупил, что показание его на первом допросе о том, будто бы он не помнит происшествия 26 марта вследствие своего «подпилого» состояния в тот день, не верно. Так он заявил тогда вследствие своего сильного смущения и незнания, что говорить, так как был вызван в консисторию неожиданно…
Речи Козьминского вынудили консисторию допросить всех свидетелей, указанных архимандритом Иваницким.
Допрос этот, скреплённый присягой каждого (мирского) свидетеля, почти буквально подтвердил жалобу архимандрита. Лишь показание монастырского повара несколько разошлось с нею. «В феврале месяце, – так рассказывал повар, – хлопец Козьминского позвал меня к последнему под предлогом взять у него для приготовления его собственную рыбу. Я явился. Козьминский повёл меня в свой чулан и тут упрекал меня за то, что я ему присылаю порции из рыбьих хвостов, предупредив, что он тростью перебьёт мне плечи, если и на будущее время я не перестану угощать его хвостами. Рыбы же у него в тот раз никакой не было. В чулане стояло двое учеников, но без берёзин, и сам Козьминский меня не бил…»
Сторож монастырский Нестер Никифоров показал, что в Великий пост прошлого, 1757, года однажды Козьминский дал ему три раза в ухо за то, что он не тепло натопил его келию.
Выслушав всё следствие, епископ Гедеон Вишневский 13 ноября 1758 года нашёл, что Козьминский много виновен.
Во 1-х, как известно всякому монаху, архимандрит, как управитель монастыря, имеет власть смирять подчинённых ему по своему усмотрению, Козьминский же, подвластный Иваницкому и как архимандриту, и как ректору, гордо и бесстрастно прибегал к архимандриту в келью в одном кафтане, без клобука и тут бесчинно и неучтиво шумел и кричал на него, называя его разорителем монастыря (чего, однако, не доказал). Во 2-х, Козьминский, по собственному признанию, был пьян, а монаху, да ещё состоящему в учительском звании, сие не приличествует. В 3-х, все учителя смоленских школ в праздничные и высокоторжественные дни, свободные от классных занятий, ректором поочередно должны быть назначаемы к священнослужению (такой порядок соблюдается во всех училищных монастырях) для душевного спасения самих монашествующих учителей; а между тем Козьминский, назначенный к священнослужению, в досаду и укоризну гордо отвечал архимандриту: «приказываешь, как хлопцу» (как будто хлопцы могут отправлять богослужение). В 4-х, монах должен держать себя со смирением, добропорядочно исполняя порученное ему дело учительства и не вмешиваясь в дела, касающиеся управления монастырём. Козьминский же поколотил монастырского сторожа и обещал побить повара… В 5-х, наконец, Козьминский пренебрёг приказанием своего епископа (Гедеона Вишневского), чтобы учителя не принимали в свои кельи учеников, и особенно строгим приказанием его, чтобы не принимали их для услуг. Он призывал к себе малолетнего ученика Шпанского и ему (в противность Духовному регламенту) велел писать под диктовку письмо, которое с ним же и послал к архимандриту, забывая то, что подчинённый у своего начальника должен искать удовлетворения со смирением и словесно. За такие вины его епископ Гедеон Вишневский определил – оштрафовать Козьминского духовно; именно, предписал ему в течение целой недели во время вечерни и утрени читать посреди церкви псалтирь, а во время литургии класть земные поклоны пред местным образом Христа-Спасителя, принося покаяние о своём согрешении. Сверх же этого, епископ распорядился не давать Козьминскому в продолжение двух дней ничего, кроме хлеба и воды.
Так педагог, недовольный порциями из рыбьих хвостов, очутился на одном хлебе с водой.
Источник: Вишневский Д. Бытовые очерки из прошловековой жизни смоленских учебных заведений. III. Осуждение педагога на голодный стол // Смоленский вестник. 1898. 1 ноября. № 236. С. 2; 5 ноября. № 239. С. 2.
