Алексей Симонов: истории с биографией

В ноябре 2020 года – 105 лет со дня рождения Константина Симонова, который когда-то увековечил наш регион в своём легендарном «Ты помнишь, Алёша, дороги Смоленщины…» Впрочем, литератор, ставший классиком ещё при жизни, вряд ли нуждается в дополнительном представлении. Другое дело – поговорить о нём с человеком, знающим гораздо больше, чем пишут в официальной биографии. Тем более, что сам собеседник – тоже личность незаурядная: кинорежиссёр, правозащитник, переводчик, писатель Алексей Симонов – сын Константина Симонова…

Писатели и литераторы

- Алексей Кириллович, почему ваш отец взял литературный псевдоним, поменяв имя?

- Как человек, чуткий к языку, он понимал, что «Константин Михайлович» звучит лучше, чем «Кирилл Михайлович» - нет такого нагромождения согласных, а значит и произносить удобнее.

- А что побудило вас заняться историей своего рода? Я знаю, что вы даже смогли найти какие-то документы о Михаиле Симонове, судьба которого считалась неизвестной после двадцатых годов прошлого века…

- Да, какие-то материалы мне удалось найти. В частности, письмо жене в 1922 году, где он приглашает её и сына приехать к нему в Польшу.

Но я плохой архивист. И у меня совершенно нет ощущения наследственного дворянства. Папаша всё-таки чувствовал себя дворянским отпрыском. И ему нужно было от этого избавляться – для того, чтобы жить. И он соответственно избавлялся: после восьмого класса ушёл в фабрично-заводское училище, потом на завод, а оттуда на киностудию, где работал токарем. И только потом уже поступил в литинститут – с пролетарской прослойкой в биографии.

Это была плата всего его поколения, потому что абсолютное большинство его соучеников прошли через такие же фокусы в судьбе…

- Чтобы остаться в живых?

- Или хотя бы заниматься тем, чем хотелось. И в этой связи я хочу привести слова Виктора Астафьева, который сформулировал для меня писательский принцип советского времени лучше, чем кто бы то ни было.

Мне повезло в жизни – в начале девяностых я был в Красноярске и мне в качестве некого приза предложили поехать к Астафьеву пообщаться. Позвонили старику, и он сказал, что с удовольствием меня примет. И я сидел у него целый день, а он рассказывал – в том числе и про войну. В отличие от моего отца он любил вспоминать о войне.

Так вот тогда он высказал мысль, которую я считаю основополагающей для оценки всего того, что в литературе происходило. Он сказал абсолютно простую вещь: «При советской власти я был литератор, потому что писал то, что можно напечатать. Теперь я писатель, потому что пишу то, что хочу». Применительно к писателям, которых я знал (а мне довелось их знать довольно значительное количество), это абсолютно верно во всех случаях – ни одного мимо. Все ограничивали себя – у всех внутри жил самоцензор. Даже не цензор – просто здравый смысл: ну бессмысленно писать то, что не напечатают. Для меня эти слова – как эпиграф.

Когда-то я говорил, что самое главное для меня выражение – у Станислава Ежи Леца: «Безвыходным мы называем такое положение, простой и ясный выход из которого нам не нравится». А теперь я считаю, что самое моё – это астафьевское определение, кем был писатель в советское время. Потому что оно целиком относится к моему отцу, который впервые в своей уже заканчивающейся жизни решил написать книгу в стол, но так и не прорвался сквозь внутреннего цензора. Старался, а всё равно не смог…

Так вот, у литератора Симонова был в биографии пункт, который больше всего любили такие ребята, как Берия и Сталин: была неизвестна судьба его родного отца. Впрочем, это для нас с вами она неизвестна, а кто-то из соответствующих органов мог и знать. Но отец не знал, поэтому долгое время стеснялся и не восстанавливал связь со своим дядей, который жил в Париже, хотя сам бывал там не один раз…

Сивцев Вражек

- И всё же что подтолкнуло вас к необходимости разбираться в хитросплетениях судеб собственных предков?

- Я просто стал размышлять. Когда тебе уже много лет, начинаешь задумываться, почему ты это делал так, а не эдак. Пытаешься сделать какие-то выводы из того, что знаешь про свои корни.

Я был глубоко убеждён в том, что основные черты моего характера сложились под влиянием семьи моей мамы, в которой я и вырос. У меня есть книжка «Парень с Сивцева Вражка». Этот парень – я, а на Сивцевом жили как раз мои бабка и дед, которые переехали в Москву из Шклова и Орши – из черты осёдлости, где они выросли.

Короче говоря, это моя еврейская половинка. Она доминировала в моём воспитании, потому что там я жил и рос. И вырос, и стал тем, кто я есть.

- А бабушка княжна Оболенская в вашей жизни была?

- Конечно. И в какой-то момент мне стало интересно, почему подружились мои дед с бабкой еврейские и дед с бабкой отцовские – чего по идее вообще не должно было произойти. Уж очень разными были их воспитание, образование – да всё, что угодно, кроме атмосферы советской власти, в которой и те и другие жили.

И вдруг я понял: это я был связкой – тем мостиком, по которому они ходили друг к другу. Связкой, которая удержала их вместе сначала. А потом, когда они друг в друге разобрались, они полюбили друг друга, потому что были людьми замечательными.

Но отцовы родители чувствовали себя виноватыми, поскольку в общественном сознании папаша мать бросил. Хотя на мне это никак не отразилось и сам я никогда не думал об этом. Но это подтолкнуло меня заняться проблемами отца – его собственного взросления. И я получил совершенно фантастический материал – бабкины письма.

Из них я понял, что это такая страшная, ревностная, мучительная жизнь, которая сосредоточена только на одном: все амбиции, которые у неё были, она вложила в отца. Это целая драма – очень интересная, непростая, трудноразрешимая и, думаю, так и неразрешённая, - которая была с одной стороны огромным счастьем для бабки, а с другой – просто болезненной мукой. И такой же болезненной мукой это было для отца, потому что его мать постоянно требовала внимания к себе, чего он дать ей естественно не мог – у него была своя жизнь и другие задачи в том числе.

Но мне становилось всё интереснее, и я захотел разобраться, с чего всё это началось. И оказалось, что бабка первого ребёнка потеряла, а отец был уже вторым. И когда она была им беременна, ей сказали, что Михаил Симонов – тот, кто оставил нам нашу фамилию, - пропал без вести, и у неё едва не случился выкидыш. То есть на самом деле рождение этого ребёнка было таким драматическим для неё событием, что оказало большое влияние на всю оставшуюся жизнь: и её, и сына, и, сейчас я думаю, и внука.

Главная тема

- Алексей Кириллович, вы сказали, что отец не любил рассказывать о войне. А между тем прочти всё творчество Константина Симонова посвящено именно этой теме…

- Эта тема его просто не отпускала. Думаю, потому что ничего более значительного, чем та война, в его жизни не было. И это случилось не только с ним, но и со всем его поколением.

- А вы сами что-то помните о войне?

- Практически ничего – разве что несколько эпизодов из эвакуации. А вот День Победы помню. Девятого мая подруга матери повела нас с двоюродной сестрой гулять. И мы попали в толпу, выбраться из которой было невозможно. Так этот день мне и запомнился: салют наверху и огромное количество шаркающих ног внизу.

- Как ваши родители познакомились?

- Они вместе учились в литинституте. Отец на поэтическом факультете, а мать на редакторском и на два курса младше.

- Вы внешне очень похожи на отца. А что ещё в вас от него?

- Наверное, желание помогать людям, способность заниматься разными делами одновременно, самоирония, умение никого не обидеть. Последнее, пожалуй, - это даже скорее отцовская школа, которую я постигал, наблюдая, как он работал или общался с людьми.

На мой взгляд, он был достаточно жёстким человеком. Но это проявлялось в первую очередь по отношению к себе, потом – к близким, и менее всего – к остальному человечеству. Были вещи, которых он не прощал. Исключение – его друзья по войне – им он был готов простить даже то, что не простил бы никому другому…

Фото Елена БЕЛЫХ и из архива Алексея Симонова

Ольга Суркова