Ликвидация: Справиться с последствиями аварии на ЧАЭС помогали молодость и чувство долга

26 апреля отмечается годовщина чернобыльской техногенной катастрофы: 35 лет прошло со дня аварии на Чернобыльской атомной электростанции. До сегодняшнего дня ощутимы последствия этой страшной трагедии – экономические, социальные, нравственные. Накануне памятной даты в редакции состоялся разговор с участниками ликвидации последствий чернобыльской аварии. Своими воспоминаниями поделились председатель Смоленской областной общественной организации «Союз Чернобыль» Игорь Пушкарев и член правления этой организации Пётр Тисков.

Вместе отстаивать свои права

– Игорь Анатольевич, предлагаю начать разговор с рассказа о вашей организации. Как создавалась, кто в неё входит, сколько сейчас насчитывается членов?

– Начну рассказ издалека. Дело в том, что сразу после катастрофы, когда был принят так называемый «чернобыльский закон», во многих регионах нашей страны создавались общественные организации. Назывались они по-разному, но имели общим то, что объединяли людей, тем или иным образом причастных к ликвидации последствий чернобыльской катастрофы. Такая организация для защиты прав чернобыльцев и их семей была создана и в Смоленской области. Вошли в неё и семипалатинцы – люди, которые родились или жили на территории, попавшей в зону прохождения радиоактивного следа во время ядерных испытаний на Семипалатинском полигоне, и маяковцы – подвергшиеся воздействию радиации вследствие аварии в 1957 году на производственном объединении «Маяк», и другие. Закон объединил всех, кто пострадал при тех или иных радиационных авариях.

В 90-е годы нормативно-правовая база оставляла желать лучшего, и чернобыльцам приходилось в одиночку отстаивать свои права и буквально выбивать положенные им по закону льготы. Многим приходилось доказывать свою правоту через суд. Создаваемые же организации позволяли вести работу более централизованно.

В Смоленской области организация существовала долго, до 2007 года. Руководителем был ныне уже ушедший от нас Анатолий Тимофеевич Кузьмин. Руководителем он был очень хорошим, заботливым и внимательным. В определённый момент обновилась законодательная база, и необходимо было перерегистрировать организацию. Анатолий Тимофеевич не успел довести это дело до конца – Господь забрал его к себе, а подхватить знамя оказалось некому, и организация была закрыта.

На похоронах Анатолия Тимофеевича я у его могилы при большом стечении народа поклялся, что мы организацию чернобыльцев обязательно возродим. Что и было сделано. В 2014 году осенью Управление юстиции зарегистрировало нас как общественную организацию. Чернобыльцы тогда избрали меня председателем на пять лет, а в 2019 году переизбрали на новый срок.

– Проблемы чернобыльцев остались теми же или со временем возникают новые?

– Каждый год 26 апреля, в годовщину катастрофы, мы собираемся, и я вижу, что редеют наши ряды, а проблемы остаются практически теми же, что и годы назад: санаторно-курортное лечение, лекарственное обеспечение, другие вопросы. Задачи, стоящие перед организацией, остались теми же. Прежде всего это защита прав и законных интересов чернобыльцев.

В 90-е годы главной проблемой оставалось жильё. Тогда этот вопрос оказался первоочередным. Ликвидаторам необходимо было отдельное комфортное жильё. Вопрос пытались решать, специально строились «чернобыльские» дома, в которых ликвидаторы получали квартиры. Тогда существовала отдельная очередь для чернобыльцев и вообще для каждой категории льготников – ветеранов войны, инвалидов и так далее. Сейчас есть единая общая очередь, и чаще вместо квартир выдаются жилищные сертификаты. Часть чернобыльцев и сейчас нуждаются в жилье.

Что касается санаторно-курортного обеспечения, эта проблема остаётся достаточно острой. Здоровье ликвидаторов требует поправки, а путёвку в санаторий можно получить один раз в три-четыре года. Льготное лекарственное обеспечение тоже оставляет желать лучшего. Мы видим, что власти на местах стараются оказывать помощь, делают всё, что можно. Непростая ситуация характерна не только для Смоленщины, но и для всей страны. Наш региональный департамент по здравоохранению старается решать возникающие проблемы, мы это знаем.

– Вы упомянули о том, что ваши ряды с каждым годом редеют. Сколько сейчас членов в организации «Союз Чернобыль»?

– Непосредственно ликвидаторов – более тысячи трёхсот человек, среди них около двухсот человек – инвалиды; ликвидаторов 1986–1987 годов – около тысячи. Градация по годам прописана законом: каждой категории ликвидаторов определены свои льготы. Если учитывать и членов семей чернобыльцев, то всего в нашем регионе примерно девять с половиной тысяч человек имеют отношение к упомянутой категории людей. Вот у меня, например, ребёнок родился после чернобыльской катастрофы, то есть он тоже имеет отношение к этому закону.

Редко, но приезжают на постоянное место жительства к нам в область люди из чернобыльской тридцатикилометровой зоны или с семипалатинских территорий. Они в таком случае вступают в нашу организацию. Семипалатинцев было более двухсот человек, сейчас осталось чуть более девяноста.

Страха не было

– Пётр Иванович, вы непосредственный участник ликвидации последствий аварии на Чернобыльской атомной электростанции. Расскажите подробно всё с самого начала. Как узнали о катастрофе, как оказались на станции, чем там занимались?

– Катастрофа, как известно, случилась в апреле 1986 года, и сразу правительство замалчивало это событие. Некоторое время никто о нём не знал. Я узнал из средств массовой информации, как и все.

– Вы кем работали на тот момент?

– Я тогда работал водителем. Через некоторое время военкоматы начали призывать бывших военнослужащих на военно-учебные сборы. Я был трижды приглашён в военкомат для прохождения военной комиссии и подготовки. Дважды меня отпускали домой, а на третий раз два автобуса со смолянами, около шестидесяти человек, отправились в путь. Нас доставили в город Курск в воинскую часть, там мы переоделись в военную форму, свою одежду оставили на складе и вечером сели в поезд до Киева.

– В Курске на сборном пункте были военнослужащие только из Смоленска?

– Нет, со всей страны.

– Это в каких числах 1986 года происходило?

– Меня призвали во второй половине сентября 1986 года, примерно через пять месяцев после катастрофы. Было мне тогда двадцать четыре года, ребёнку моему – два года. С кадрами для ликвидации последствий аварии было, похоже, непросто. По негласному правилу после получения дозы радиации в двадцать пять рентген человек отправлялся домой, а эта доза набиралась довольно быстро – значит, нужна была замена.

В Киеве нас встретила автоколонна – крытые тентами грузовики. Прибыли мы к месту расположения в районе села Дитятки.

– Знали ли вы, куда направляетесь? Какие были ожидания и эмоции? Испытывали чувство страха?

– Страха не было – молодо-зелено. Был интерес и ожидание чего-то необычного. Хотя в школе на уроках начальной военной подготовки мы изучали и что такое радиация, и что такое атомный взрыв, и как защититься от этого. То есть опасность радиации я примерно представлял, но всё-таки, наверное, не до конца осознавал, что происходит.

Расположение нашей бригады находилось за пределами тридцатикилометровой зоны. Лагерь был летним: большие палатки на тридцать человек каждая, из капитальных строений только офицерское общежитие и столовая.

Нас распределили по ротам и взводам. Находился я на ликвидации более двух месяцев. За это время у меня тридцать три выезда непосредственно на Чернобыльскую станцию. В дни, если так можно назвать, отдыха обустраивали лагерь, строили общежития, баню, другие помещения, благоустраивали автомобильный парк. Больше для тех, кто прибудет нам на смену.

– Пётр Иванович, помните свой первый выезд на станцию?

– Конечно. Сели в машины, поехали. Дороги не видели, потому что грузовики были закрыты тентами со всех сторон. Когда прибыли на станцию и я вышел из машины, то поразился просто гигантскими масштабами сооружения. И когда глянул на развороченный взрывом блок, то подумал, какая же неимоверная сила могла это всё разрушить.

Времени рассмотреть всё подробно не было. По команде быстро переоделись в специально выделенном помещении в рабочую одежду, надели маски, респираторы «Лепесток».

Первый наряд получил на работу в подвале, затопленном водой примерно по пояс. Мы, став цепочкой, вёдрами вычерпывали воду. Я до сих пор не знаю, почему нельзя было подключить технику, насосы. Мы эту воду вычерпывали вручную, передавали по цепочке, сливали её в цистерны. За время работы в этот день получили дозу радиации в два рентгена. Потом узнали, что это была за вода. Оказалось, что проводилась дезинфекция стен: смывали радиоактивную пыль, вода опустилась в подвал, и мы именно её и вычерпывали.

– Измерение уровня полученной радиации проводили после каждой смены?

– Я не знаю, может быть, в первых партиях военнослужащих у каждого был индивидуальный дозиметр, но в нашу смену два дозиметра приходилось на десять человек. Кто-то работал в месте, где радиация могла зашкаливать, кто-то – в месте с более низким уровнем радиации. Потом показатели суммировались, и накопленный фон делился на всех. Максимальный уровень, разово полученный мною, – дважды по два рентгена. Чтобы уехать домой, нужно было набрать двадцать пять рентген. Доза каждого ежедневно записывалась в личную карточку.

– Ощущается ли получение радиации непосредственно в момент работы в заражённой зоне?

– Нет, ничего не чувствуется. Перед выездом на станцию нам давали таблетки большого размера с травяным вкусом. Как говорили, для насыщения организма йодом.

Второй выход, на котором я получил дозу в два рентгена за смену, был на крышу четвёртого энергоблока. В помещении штаба висел большой плакат со схемой крыши. Каждому бойцу индивидуально объясняли его задачу: выходишь здесь, вот тут лежит лопата, берёшь её, бежишь туда-то, сбрасываешь радиоактивный мусор в реактор, сколько успеваешь за минуту, возвращаешься обратно, инвентарь оставляешь в таком-то месте.

При этом мы надели респиратор, шлем, очки и свинцовые фартуки, которые весили около двадцати пяти килограммов. В этом фартуке было тяжеловато. Всё бегом: сбрасывали мусор с крыши в реактор и по свистку обратно.

Каждый раз после работы проходили через душевые кабины, обязательный горячий душ. На пункте переодевания сидел дозиметрический контроль. В двух случаях, которые я упомянул – подвал и крыша, дозиметристы запретили к ним приближаться, поскольку «фонили» мы здорово.

Однажды ночью по тревоге подняли батальон, построили всех и пригласили добровольцев. Я выступил в качестве добровольца для работы на станции.

– Вы отчаянный, похоже, были…

– Молодость… Молодость, а может быть, глупость.

Отобрали десять человек. Прибыли на станцию, на четвёртый энергоблок. Нужно было провести дезинфекцию коридоров. Мне достался так называемый «золотой» коридор. Почему называется «золотой»? Стены коридора обшиты медными или латунными пластинами, под пластинами проходили трубы охлаждения. В самом коридоре температура была около шестидесяти градусов. Десять этажей, на каждый этаж поставили по человеку. Основные инструменты – тряпка, ведро и порошок «Защита». Тряпкой и шваброй обрабатывали пол, стены и потолок. Халтурить невозможно: после тебя проходил дозиметрист и замерял фон радиационный. Если фон соответствовал замерам до обработки, значит, ты не выполнил свою работу.

Когда я много лет спустя был на конференции в Десногорске, то во время экскурсии по атомной станции спросил у одного из сотрудников, какова длина этого коридора. Он мне ответил: 526 метров. Получается, за ночь я вымыл 526 метров загрязнённого радиацией коридора.

Каждая возвращавшаяся со станции машина обрабатывалась специальным раствором. Поскольку я по профессии водитель, то меня иногда привлекали к ремонту машин. Если не было запчастей, выезжали на могильники техники – огромные поля, заставленные вертолётами, грузовыми и легковыми автомобилями, пожарными машинами. Как только автомобиль набирал определённый уровень радиации, его отправляли в могильник. Невозможно представить масштабы оставленной в могильниках техники.

Алкоголь был под жёстким запретом

– Пётр Иванович, как питались? Было ли какое-то специальное меню?

– Хорошее армейское питание. Здание столовой было построено предыдущими партиями ликвидаторов. У них, как и у нас, основная работа была на станции, а возвращаясь в расположение части, строили объекты инфраструктуры.

– Миф или правда, что ликвидаторам давали водку или красное вино якобы от радиации?

– Не верьте. Это неправда. Весь алкоголь был под жёстким запретом. Расскажу один случай. Среди ночи поднимают нас всех по тревоге. Построили бригаду, на середину булыжного плаца вывели троих человек. Один из них в руках держал трёхлитровую банку. Объявили, что у нас, мол, здесь строгий сухой закон, но вот нашлись люди, которые не понимают и покупают у местного населения самогон. Командир приказывает одному из троих вызванных перед строем разбить банку с самогоном. Тот исполняет приказ. Приглашают дозиметриста, он замеряет уровень радиации разлившегося по плацу самогона – в несколько раз выше нормы. «Вот что вы пьёте». На наглядном примере объяснили популярно.

– И всё-таки осознавали ли вы опасность этой работы, понимали ли, что ваше здоровье может быть сильно подорвано?

– Нет, таких мыслей не было. Я перед этой командировкой сильно курил, но после первых же поездок на станцию курить бросил, осознавая, что вдыхаю заражённый воздух и могут наступить негативные последствия для здоровья.

Я вот раньше сказал, что страшно не было. Это не совсем так. Случился один эпизод. Наряд был на разбор электрощитовых установок за стеной реактора. Сама стена была разрушена и завешена свинцовыми пластинами. Мы по свистку забегали на две минуты, заранее зная, где лежит гаечный ключ и какую гайку предстоит открутить. С нами находился лейтенант-медик, тоже призванный с «гражданки», у него был прибор дозиметрического контроля. Когда мы прибыли на щитовую, из ничего вдруг в прямом смысле почувствовалось дыхание преисподней: мороз по коже, волосы дыбом, две минуты необъяснимого состояния. После выхода лейтенант рассказал, что подошёл к свинцовому занавесу, потрогал его, а он мягкий, и дозиметр зашкаливает. Какой там был уровень радиации – неизвестно. Это по поводу страха.

Люди в погонах приказы не обсуждают

– Игорь Анатольевич, вы же тоже ликвидатор, но перед вами стояли другие задачи. Насколько я знаю, вы на тот момент были молодым сотрудником органов внутренних дел. Вы чем занимались на Чернобыльской АЭС?

– Я на тот момент учился в Калининградской специальной школе милиции. После аварии слушатели всех учебных заведения силовых структур выезжали по очереди на охрану тридцатикилометровой зоны. Пришла очередь и нашей школы. Мы носили погоны и не имели права отказаться. Кроме того, как сказал Пётр Иванович, – молодость. Никаких посторонних вопросов и дум и быть не могло. Был бы приказ, мы бы в Берлин могли второй раз войти.

Тридцатикилометровая зона обнесена колючей проволокой, на дорогах устроены контрольно-пропускные пункты. Населённые пункты были оставлены со всем имуществом. Кто-то возвращался, кто-то проникал тайком, были и мародеры. Брошенные магазины, полные товаров. Продукты, вещи, одежда – всё лежало на прилавках, всё было заражено. Курсанты круглосуточно следили за порядком.

– Пётр Иванович, изменилось ли ваше отношение к ядерной энергетике после увиденного? Относитесь ли вы к атомным станциям с опасением?

– Лет пять назад, я уже упоминал об этом, мы были на международной конференции атомщиков в Десногорске и в гостинице жили вместе со специалистами-разработчиками атомных станций. Они толково разжевали и разъяснили нам, насколько со времени чернобыльской трагедии выросли уровни защиты атомных станций, и твёрдо и уверенно сказали, что сейчас невозможно повторение чего-либо подобного.

– Игорь Анатольевич, а вы?

– Я, как и многие, понимаю, что невозобновляемые источники энергии – газ, нефть, уголь – рано или поздно закончатся. Ядерная энергетика – перспективное, без сомнения, направление. Мы ещё на ядерном топливе к другим планетам полетим.

Фото предоставлено СООО «Союз Чернобыль»

Юрий Семченков