Николай Пластов: «Живопись, как музыка, – должна звучать без фальши»
В Художественной галерее Смоленского музея-заповедника есть только одна работа народного художника СССР Аркадия Пластова – «Гость с фронта». Однако в нынешнем году, юбилейном для автора, его внук Николай ПЛАСТОВ подарил смолянам возможность увидеть много других картин знаменитого деда. В том числе и одну из авторских копий его легендарной «Фашист пролетел», побывавшей в Тегеране на встрече Сталина, Рузвельта и Черчилля. О самой выставке «Смоленская газета» уже рассказывала. А сегодня – наш разговор с Николаем Пластовым о его дедушке и «вирусе» творчества…
Сказки на ночь
– Николай Николаевич, вы хорошо помните Аркадия Александровича?
– Когда дедушка умер, мне было шестнадцать. То есть к тому времени я его уже вполне определил и внутренне построил себе как человека – как личность и как художника. Потому что эти два качества – личность и художник – в нём были связаны неразрывно. Это видно по всем его работам.
– И каким он был человеком?
– Если вкратце, то он был человеком правды. Я никогда не слышал от него каких-то подобострастных слов по отношению к власти. Или таких, которые характеризовали бы его как некоего соглашателя или очень компромиссного человека.
Конечно, в его творчестве было несколько вынужденных моментов такого рода – буквально чтобы сохранить голову. Но это опять же относится исключительно к живописи, нежели к свойствам характера.
А так человек он был волевой. Не пил, не курил, в партии не состоял. За наградами сам никогда не ходил, в прихожих не стоял и в нужные двери не стучал. То есть к нему просто приходили и говорили о присуждении очередного звания. Тогда это было сурово, но, видимо, объективно. То есть то, что человек заслужил своим творчеством, разумением, искусством, волей, ему всё-таки воздавалось.
Дедушка был очень внимателен к людям, к их нуждам. Если к нему обращались с действительно серьёзной проблемой, требующей его вмешательства, он всегда помогал. Такие разговоры, дела, встречи – всё сливалось в какую-то ближайшую политику его жизни.
– А с чем связаны ваши самые первые детские воспоминания о дедушке?
– Со сказками. Он был удивительный сказочник!
Говоря о пейзажах Родины, восходах, таинственных и удивительных состояниях перехода сумерек в ночь, мы садились с ним у дома на большое толстое бревно, которое существует до сих пор, хотя по старости и уменьшилось в размерах. И дедушка рассказывал удивительные вещи – непечатные, незаигранные, незасказанные сказки, сочинявшиеся здесь и сейчас. Это всё время была его фантазия на темы послушания, благородства и победы добродетелей.
Начало традиционное: вот маленький мальчик пошёл в лес, не послушав маму и папу. А дальше – Баба Яга, Соловей Разбойник, Кощей Бессмертный, какие-то страшные ребята ещё покруче. Во всяком случае, эта таинственность гоголевского вечера, ночи, действительно существующего Пана из Врубеля – всё было настолько реально и живописно, что запомнилось мне на всю жизнь!
И мне кажется, что свои сказки дедушка собирался, проиллюстрировав, каким-то образом издать. Потому что существуют целые страницы записей его рукой по этому поводу.
Фамилия обязывает
– Николай Николаевич, вы – художник в шестом поколении. То есть у вас вообще не было сомнений, кем стать?
– Ну почему же?! В детстве я очень хотел ездить на паровозе, быть шофёром и лётчиком… Кстати, управлять самолётом, сидя за штурвалом, мне хочется до сих пор, хотя летать я, в принципе, не люблю.
Но дело-то ведь в чём. Наверное, некая цеховая предопределённость была просто неизбежна. Если живёшь в деревне, и у тебя на глазах пишется картина, и ты для неё позируешь… Если мама, папа, дедушка периодически выезжают на этюды, и ты вместе с ними… Наверное, всё это производит какое-то впечатление. Так что для меня вполне органично, что я стал художником.
– Дедушка занимался с вами рисунком, живописью?
– Да. Он стал заниматься со мной серьёзно, когда понял, что из меня что-то может получиться. Давал задания, а потом приходил через пару часов и исправлял мои ошибки. Причём он никогда не делал этого на моей работе – брал отдельный лист и уже на нём показывал, что не так.
А ещё я любил наблюдать за дедушкой, когда он работал: сидел на такой низкой штуке, рядом палитра лежала, краски, которых он не жалел и жалел одновременно. То есть у него были любимые английские краски, которые продавались в академии крайне редко. И некоторыми цветами зелёного спектра или красного прозрачного он очень дорожил – как деликатесами.
Иногда дедушка разрешал мне помогать ему. Говорил: «Хочешь помочь – давай мне в этом углу свёклу!» И я красил свёклу. И было такое мускульное ощущение живописи. А это, между прочим, довольно увлекательное механическое действо – правильно положить краску: с правильной экспрессией, с правильным ударом и направлением цветовым, тональным.
Потом есть такая радость кулинара: когда рядом с солёным что-то кисло-сладкое. Да, это вкусно писать, это здорово и красиво! И заразительность этих цветовых решений, заразительность возможности, фантазийно угадывая, действительно что-то сделать – это в своё время запало мне в сердце, а потом уже пришла не подлежащая сомнению осознанность: я буду художником…
– А фамилия деда – знаменитого художника – помогала вам по жизни?
– Наверное, да. Я не буду утверждать, что сам везде залез, хотя никуда особо-то и не залез. Но помогала, безусловно. Но при этом и сильно обязывала. То есть когда я представляюсь Пластовым, то, с одной стороны, некий момент преференции уже присутствует: к тебе относятся более внимательно, с любопытством – интересно, а что такое выросло потом. А с другой стороны, фамилия обязывает содержать, распространять, издавать, выставлять и просто жить, исследуя этот феномен русского искусства. И всё это занимает много времени, поверьте.
И днём и ночью
– Я так понимаю, что после Аркадия Александровича осталось большое творческое наследие…
– Да. Потому что дедушка был невероятно работоспособным человеком – это мне запомнилось с самого раннего детства.
Распорядок дня был такой. В восемь утра он уже был в мастерской. И пока мы все лениво собираемся к завтраку, он уже что-то пишет, работает над эскизами. Быстро закончив с едой, снова шёл в мастерскую. Либо этюдник на плечо – и по местным надобностям. Потом обед, после которого он позволял себе небольшой отдых. Говорил: «Колька, разбуди меня через двадцать минут». И когда я, жалея его, будил через полчаса, сетовал на это и опять принимался за работу.
Спал он немного, до двух ночи обычно работал в мастерской – как правило, над эскизами. Дневное солнце уходило, его заменяло ночное – в виде лампочки. До 1963 года это была керосиновая лампочка. Потом мерцающая электрическая. Причём если дядя Вася выпил и не завёл генератор тракторного дизеля, то света просто не было. Так было пару лет, пока Куйбышевская ГЭС не доросла до Прислонихи проводами – тогда уже всё стало надёжно и ярко.
Так вот дедушка допоздна сидел в мастерской и работал – в это время рождались десятки и сотни эскизов будущих картин. При этом, к сожалению, он очень многое не успел сделать. При всём обилии материала, которое было на-гора выдано, значительная его часть не реализовалась в большие картины. Таких проектов им было задумано жизней на десять вперёд, если судить по количеству тех поразительных эскизов, которые были выписаны просто скрупулёзно.
Многие вещи были написаны им, чтобы отправить на фронт своему единственному ученику – Виктору Васильевичу Киселёву. Такие работы делались в формате открытки со словами приветствия и разъяснения сзади. Виктор Васильевич сохранил десять таких открыток.
– Николай Николаевич, вы действительно много делаете для популяризации творчества Аркадия Пластова…
– Я считаю, что, несмотря на все регалии, он ещё недооценён как художник. Нельзя, чтобы его творчество ушло, забылось.
Вся беда в том, что сейчас многое говорится о художниках с точки зрения сюжета. Здесь хорошо вспомнить Чехова, его рассказ «Талант». Это удивительная вещь – тонкая ирония над жизнью и общением художников. По-моему, ничего не изменилось до сих пор. И когда мастерство подменяется темой, мы получаем порой очень известных художников, у которых сама ткань живописи, её структура заставляет усомниться в их дальнейшем бытовании.
Ведь живопись – очень строгая дисциплина. Вы же не будете слушать фальшивых музыкантов, какие бы медали на них ни навешали. Так и с живописью. Для того чтобы её понимать, нужно и самому приложить немало усилий – это душевный и почти физический труд.
У дедушки есть большая работа «Аппиева дорога», она принадлежит ульяновскому музею. И есть этюд с натуры к ней. В этом году я был в тех местах и решил найти место, где был написан тот этюд. Добрался туда и вижу, что два огромных дерева, которые заслоняют живописные руины, на бумагу не попали. То есть уже на этапе первоначального наброска художник Пластов ставил перед собой задачу: а что мне надо от этой действительности? Такой отбор у большого художника присутствует всегда – как размышление, как передача зрителю чего-то типического из того явления, которое он изображает…
Ольга Суркова
