Никто не знает, не ведает, откуда пошло название нашей деревни. Котухово - так исстари, от дедов, прадедов и прапрадедов дошло и до наших дней.
История ее уходит в далекое прошлое, известно, что она была в составе Дворцовой Касплянской волости. И первое упоминание о ней и окружающих поселениях находим в переписных книгах Поместного приказа за 1680-1685 годы: “...по указу великих Государей и великих кнезей Иоанна Алексеевича Петра Алексеевича всея Великие и малые и белыя России Самодержцев и по грамоте и по наказу и с приказу Княжества Смоленского за приписью дьяка Максима Бурцова столник Иван Степанов сын Курош приехав в смоленскои уезд Великих Государей дворцовое село Касплю и в каспленскую волость и в том селе Каспле и в каспленской волости переписал...деревня Зарубенки... Хадыки... Черкасы... Воскресенское... Боталина... Инькова... Катухова... Роскошь... Борок... Черняны... Рокот... Фомчина... Молева болота...” и другие - привели в транскрипции того времени...
Протянулась деревня с севера на юг по обоим берегам речки Могилевки, в ее верхнем течении, когда она, высачиваясь тонюсеньким ручейком из болот Выгорожа, проходит низким заболоченным урочищем Чаплино и начинает вилять на лугу вдоль деревни, то приближаясь к одной ее стороне, то удаляясь к другой. Сразу за околицей ныряет в глубокий ров с высокими, обрывистыми, изрезанными берегами, поросшими перевитым хмелем чернолесьем. Причудливо петляя, словно заяц перед скидкой, километра три-четыре во рву, она принимает из глубоких оврагов несколько, особенно бурных весной, ручьев и, наконец, выбегает на широкий луг и впадает в реку Клец у деревни Ходыки.
Жарким засушливым летом речка пересыхает и только за деревней продолжает свой путь, питаясь холодными ключами у горы Крутой. Ключи и дальше во рву понемножку ее наполняют и вода в Плетневом и Граськином вирках студёная-студёная, даже в самое знойное время года, нырнешь, бывало, и тело обжигает, будто крапивой, собачий холод. Не везде она замерзает и в зимнюю пору...
В этом рву из-за особенностей его микроклимата мы ранней весной на протаявших лужайках начинали свои первые игры, а летом ловили в речке слижиков, щурят и раков, на крутых склонах лакомились сочной душистой земляникой, а в зарослях - лесной малиной.
С северо-востока на юго-запад, от нашей деревни к Инькову, протянулась череда холмов - мы их называли горами - “моренные гряды и камы валдайского оледенения”. На самой высокой из них, Песковатке, стояла шестиметровая геодезическая вышка - пирамида с цилиндром наверху, именовавшаяся у нас маяком; рядом подымается гора Долгая и у самой воды, словно шлем древнерусского витязя, - Крутая. На другой стороне речки, на распутье дорог на Иньково и Роскошь, вытянулась среди полей, как праздничный пирог, Героева гора. Зимой было где нам разгуляться и на санках, и на лыжах. Летишь, бывало, с Крутой горы к речке - дух захватывает, морозный ветер слезы вышибает из глаз.
* * *
В стародавние незапамятные времена наш край был покрыт густыми дремучими лесами, в которых водилось много всякого непуганого зверья и птицы. Наши сероглазые пращуры селились по берегам рек, насыпали высокие городища, которые служили им укреплениями, защищавшими от набегов диких кочевников и грабителей, спасавшими от тяжкой неволи в чужих землях. Своих усопших сородичей они погребали в ритуальных могильных курганах.
От них и до сего дня остались по берегам рек Клец, Удры и Выдры древние городища, и еще не все раскопаны и распаханы живописные зеленые курганы у деревень Рокот и Иньково, Смолино, Пилички и Волоковая. Многие из них датированы столетиями еще до новой эры...
С древнейших времен высшим своим божеством наши предки-славяне почитали Рода и считали землю и небо двумя живыми существами. Бога неба или отца всего сущего называли Сварогом. Он являлся мужским воплощением Рода, подарившим людям первый плуг и кузнечные клещи, научившим выплавлять медь и железо. Кроме того, Сварог установил и первые законы жизни людей, он велел каждому мужчине иметь только одну жену, а женщине - одного мужа.
Женским воплощением Рода они считали богиню Ладу, олицетворявшую жизненную гармонию, мир, лад и согласие в семье. С именем Лады они связывали весеннее пробуждение природы, начало полевых работ и сбора урожая. Их чада, Даждьбог, Перун и Огонь, считались богами солнца, молнии и огня...
Удивительно, что языческие верования славян и сегодня полностью не исчезли, не стерлись и присутствуют в некоторых христианских обрядах моих земляков...
У нынешних деревень Волоковая и Переволочье в IX-X веках лежали древние пути “из варяг в греки”, соединявшие далекие друг от друга торговые миры. Мои далекие пращуры славяне-кривичи спознались с северными торговыми людьми, варягами, и оказывали им посильную помощь в волоке лодий и перевозке товаров на этих трудных участках пути. По законам гостеприимства они давали приют и отдых ослабевшим и больным путникам, о чем свидетельствуют находки каролингского меча и фибулы в одном из курганов у деревни Рокот среди останков кремации.
Из этих мест, деревни Фомчино, что за Рокотом, была брадена моя бабка по материнской линии, сероглазая Матрёна Моисеевна.
На рубеже XII-XIII веков заметно оживилась торговля Смоленска с заморскими землями, о чем свидетельствует договорная грамота смоленского князя Мстислава Давидовича с Ригою, Висби, Готландом и северогерманскими городами - Любеком, Мюнстером и Бременом: “Пограничный тиун сведав о прибытии гостей немецких на Волок, немедленно дает знать тамошним жителям, дабы они везли на возах товары сих гостей и пеклись о личной их безопасности... Жители платят за товар немецкой али смоленской ими утраченной...”.
Для поверки весов в церкви Богоматери на горе и немецкой божнице хранились эталонные гири, и “с сим весом должны и волочане сверять пуд, данный им от немцев”.
В основу торговых отношений были положены принципы взаимного равноправия и свободного проезда по всем водным и сухопутным путям: “Епископ Рижской, Мастер Фолкун и все другие Рижские властители признают Двину вольною, от устья до вершины ея для судоходства россиян и немцев... Если ладья русская или немецкая повредится, то гость может везде пристать к берегу...”
На этих берегах сходились культуры нашего и других народов и, естественно, они не могли не оказывать влияния друг на друга...
В давние времена порубежный край переходил из рук в руки, долго нами владела Литва, потом Польша, и в этих местах мы межевались с Речью Посполитой. Разбои и грабежи литвинов и польской шляхты не давали покоя, у селян отнимали рухлядь и только что собранный урожай, угоняли скот, убивали людей и уводили в неволю полоняников.
“Городище у деревни Рокот, - полагает профессор Е.А. Шмидт, -могло использоваться и позднее во время войн с Литвой и Польшей и, в частности, в XVII веке, когда здесь проходила русско-польская граница”.
Здесь, у деревень Молево и Иньково пролегал старый шлях из Витебска на Смоленск, и по этой дороге двинулись авангарды “великой армии” Наполеона. В памяти нашей семьи сохранились рассказы прадеда Миколая о “доблестных” французских гренадёрах, которые рыскали по хлевам и амбарам, отнимали у мужиков скот и хлеб, ловили и резали кур, а молодые бабы и девки в панёвах и холщевых сарафанах ховались от них в конопляниках. Многие еще не старые мужики уходили к Поречью и воевали в партизанских отрядах. Когда “победоносная” армия уже зимою, зверея от холода и голода, бежала из Москвы, теряя награбленное добро, людей и лошадей, мужики бросали свои дворы и уводили оставшийся скот, коней далеко в глухие леса и овраги.
Пролетели годы, травою и лесом поросли французские и иньших завоевателей забытые могилы, на древних мочажинах, где лежат их кости, образовались торфяники, названные в народе Французовым мохом. Несут свои воды наши малые реки к великому океану, на их берегах меняются поколения людей наполовину белорусов, наполовину великороссов, сохранивших в крестьянских обычаях и обрядах древние языческие корни и смешанный западный двинско-днепровский язык, который являет собой пеструю смесь русского с белоруским и несколько польским языками: “Ти ня йдеть хто, ти не нясеть што?..”. Первый наш историк Никифор Андрианович Мурзакевич писал: “В выговоре смолян больше мягкости белоруской, чем твердости московской...”
Наши деревни исстари принадлежали казне и не знали произвола крепостного права, отсюда и стать мужиков была иная, отличавшаяся предприимчивостью, широким хозяйским размахом, смелым и даже дерзким взглядом, твердой поступью. Все деревни были похожи друг на друга и в то же время непохожи, имели какое-то неуловимое отличие в обычаях и нравах, но исключительно свое. Что ни деревня - то норов, что ни село - то обычай.
* * *
- Деревня наша, Николай, - начинает свой рассказ и воспоминания о далеком прошлом и пережитом мой отец, - до выхода из общины на участки большая была. После этой войны, ты помнишь, полсотни дворов осталось, ну, а тоды куды боле. Хаты стояли тесно двор ко двору, вот ниже Киреевых Демид жил, а по эту сторону Бобочки сидели, - на самом низу, на лугу у речки. Николай Бобочек с сынами. Те вон большие камни от их селиб остались.
- Так их же, верно, весной заливало?..
- Вода, конешно, подходила, но постройки ставили высоко, и картошку в подполье, как пониче, на зиму не сыпали.
- А тогда, где ж ее хранили?..
- Ямки на Крутой горе видал? Во, раньше там в закопах она и зимовала да и садили ее в те годы совсем немного.
Деревня коло рова тянулась далеко, знаешь, иде до войны Плетень сидел. Так вот в те годы далее Моторыгины жили, ближе в деревню - Халимонькины, Антип, Якимчик, Бубахи, наш двор стоял, рядом Авдеевы Вовки, Граськины... По ту сторону от рова: Гришка Кис, Трофим, Курятник, Кулеши, Трахуля. За дорогой Ермачки жили, Кандыль Егор, Семёновы, Романьки, Алексей, Ларион, Сопрон... и далее улицы еще тянулись.
Через деревню проходил старинный большак, с канавами по обе стороны, из Рудни на Поречье через Шеровичи, Заготынь, Лешно, Холмочек, Молево, Иньково, Котухово, Лойно, Холмец, Романёнки, Мамошки, Буховец, Дедёнки, Лёхонов Бор, Дворище, - немного в стороне...
- Батя, а кто строил дорогу, канавы копал?
- О-о-о, это особый сказ, ходили, вспоминал как-то дядька Николай, в давние времени из Калуцской губернии землекопы-грабари, их руками отсыпана и дорога, и вырыты канавы. Тяжкий был труд, по плечу доброй артели. Но робить они умели, трудились слаженно, споро, ловко и даже весело. И все деревни в округе поставляли на работы и подводы, и мужиков во множестве...
Деревня от скота была обнесена изгородью из жердей, а на большаке устроены ворота. Коли проезжал земский начальник из Поречья в Иньково, в волостное правление - волость, тоды говорили - мы, босоногие мальчишки, открывали ему ворота, и он прямо из коляски, милостиво улыбаясь, бросал нам конфеты...
Коли жили общиной, до выхода на хутора, все поля, озимые, яровые и сенокосы были поделены на резки. Передел земли вершили через десять годов на число душ мужского пола в деревне, что и составляло один надел. Вот и считай, кажная семья получала пахотный клин и сенокосов столько, сколько имела мужиков во дворе. Девки, спокон веку так было заведено, землей не наделялись, считали, что они выйдут замуж, и в новой семье будет их и хозяйство, и земля.
Помимо своей земли у деревни, котуховцы имели большой кусок, купленный в давние времена на Ерковщине за Бардином и, использовавшийся в основном под сенокосы. При выходе на хутора некоторым езопятам там нарезали участки.
В деревне было три поля: парина, иде пасли скот, сенькосы и две пашни, озимая, под жито, и яровая, на которой сеяли овес, ячмень и пашаницу. Скородить, бывало, выезжали на четверке лошадей. Наша семья имела девять рабочих-запряжных коней.
У дворов землю пахали под огороды, садили картошку, моркву, грыжу, репу, бураки. Капустой и гурками в те годы не занимались - возили из Поречья.
Самую угожую, жирную землю округ пунек и гумен пускали под коноплю, под нее клали столько навоза, сколько можно было запахать в борозду. Землю обрабатывали, как пух, и поднимались конопляники выше крыши. Мужик-хозяин сам занимался коноплей, это было как бы его лицо: какие посевы, каков урожай - таковский и хозяин в дому.
К посевной готовились основательно, в этот день сеятель одевался в праздничную одежу и выходил на пашню, все домашние должны “быть не на работе, но в бодрствующем состоянии”, и нельзя было ни сидеть, ни лежать, дабы конопля не полегла...
Пенька стала хорошей подпорой в хозяйстве, из нее вили веревки и вожжи, гужи и оборы для лаптей, и она выходила главным товаром, дававшим хозяину хоть какие-то деньги. Это уже после, на хуторах, почали много сеять льна и на нем получали основной прибыток.
- Батя, я помню после войны в колхозе тоже несколько лет сеяли коноплю...
- Да, время после освобождения накатилось тяжкое, ничего ведь не осталось, путо, гуж не из чего было свить, а робили в основном на быках, позже - на конях. Вот и выручала пенька...
- А для нас, мальчишек, эти изумрудные конопляники имели свои прелести, в посевах мы торили потайные стежки-дорожки и лазы, где играли в казаков-разбойников, а чаще - в партизан, в них скрывались и от наказания. Осенью натерюшивали по карману конопляных семечек, лакомились ими, и нам казалось, нет ничего более вкусного на свете. И сегодня, вспоминая свое далекое, полуголодное детство, я чувствую этот пьянящий, дурманящий дух и вкус...
- В деревне жили общиной очень тяжко, стесненно. Ежели в семье не хватало рабочих рук да куча детей, совсем было невмоготу. Попробуй вовремя не сожни, не убери резок - пустят скотину и стопчут, стравят, ждать не будут. Коли начинали уборку, косы клепали при лучине и чуть светало бежали косить, а бабы жать.
Пасти было хорошо и вольготно в те годы, коли парина выпадала под Выгорожем, не в пример стесненным выпасам под Роскошем. За лето скот так выбивал пастбище-выгон, будто трава и век там не родилась, и, конешно, старались поскорее убрать хлеба с полей, и перегнать стадо на жнивье.
Жито жали и совсем сырые снопы возили. Как могли сушили в евне и молотили и, всё одно, ежегодь было проросшее зерно. А ежели выпадало сырое лето - бяда, коли пекли хлеб, от нижней скорки пальца на два, на три мякиш был красный, потому как тесто замешано с солодом...
Община строго соблюдала исполнение государевых податей и повинностей, взимание недоимок и очередь по сдаче рекрутов в солдаты.
Ранней весной, коли дороги чуть-чуть устоятся, еще до великой пахоты, всем миром ладили мосты, гати, большак и кажному двору по его силе было наряжено, сколько подвод должон поставить на работы...
Старостой в деревне ходил Евсей Романька, жил он по ту сторону реки, иде пониче хата Семича Вовка стоит. К нему шли мужики с жалобами на соседей, на потравы, а сам он придирчиво следил, чтобы никто не робил в праздничные дни.
В старые времена, в летнюю пору, очинно боялись пожаров, дворы тесно стояли друг к другу - берегли землю, и в случае возгорания исчезала, считай, половина деревни по одну сторону реки. Кажную весну перед Христовым днем староста велел десятскому проверить все печи, и ежели тот находил какой-то непорядок, ломал трубу, и хозяин волей-неволей занимался ее починкой.
* * *
Прошли годы... немногие годы - мгновенье в истории. Исчезло село, не стало и моей деревеньки. Восемь десятков лет деревню ломали, подавляли и... уничтожили... Может, на эту землю пало древнее проклятие: “Чтоб вам всем врозь поразойтись...”
И разбрелись, кто куда...
Одичала земля, позарастали бурьяном да чернолесьем пашни. На лучших угодьях моего деда растет лес... Разрушен уклад жизни наших пращуров, в котором я родился и вырос, в котором прошло мое детство и юность...
