Поэт такой силы...
У поэта-фронтовика Константина Ваншенкина много зарисовок о смоленских писателях, с которыми Константин Яковлевич был очень дружен. Но с А.Т. Твардовским у К.Я. Ваншенкина отношения были особыми. Это чувствуется из предлагаемого нами читателям quot;СГquot; эссе, которое автор стихов знаменитой песни quot;Я люблю тебя, жизньquot; написал в 1973 году. Константин Ваншенкин – член Всероссийского оргкомитета по подготовке к 100-летию А.Т. Твардовского.Одна из самых ярких радостей моей литературной жизни — знакомство и общение с А.Т. Твардовским.
Никому — ни из сверстников, ни из старших поэтов-мэтров, ни из редакторов — не показывал я свои стихи с таким волнением, с таким душевным трепетом, и то чувство ничуть не потускнело с годами.
Ничьё отрицательное суждение не обдавало меня такой горечью, ничья похвала не наполняла таким счастьем.
Всякая встреча и разговор с ним оставляли ощущение значительности, важности происшедшего с тобой. Я чаще всего испытывал острое, как никогда, желание работать, что-то сделать, и не просто, а на пределе своих возможностей, даже выше предела, открыть в себе что-то новое, верить в себя.
Он очень много мне дал, хотя он не из тех, кто любил quot;водитьсяquot; с молодыми. Твардовский крайне редко отвечал присылающим стихи. Вообще отвечать всем пишущим невозможно. Выделяют, как правило, лишь тех, кто с точки зрения отвечающего явно одарён (разумеется, возможны ошибки в ту и в другую сторону). Обижаться не стоит: если бы Твардовский разбирал стихи всех желающих, это стало бы его единственным занятием. Может быть, и не в такой степени, но это относится и ко многим другим поэтам.
А поддерживают истинный молодой талант не только для него самого или quot;литературыquot;, но как бы для себя. Каждый художник испытывает такую потребность.
Я был настолько покорён, завоёван им, что не сумел оценить того, что живу в одно время с Пастернаком и Ахматовой, но не познакомился с ними, не сделал попытки. Когда я сказал к слову, что не знаком с Пастернаком, Твардовский ответил веско: quot;Немного потерялиquot;. Думаю, что немало.
Сила обаяния и воздействия его личности и таланта была столь велика, убедительна, что его литературные противники, если бы только он пожелал, стали бы его верными союзниками, ещё почли бы это за честь (многие из них, как мне кажется, в глубине души мечтали об этом).
Люди, работавшие и сотрудничавшие с ним, в большинстве своём становились лучше, справедливее, человечней, всем своим обликом, поведением и делом невольно старались заслужить его одобрение.
Я не раз писал о его поэзии, чрезвычайно близкой мне, одна работа (quot;Перечитывая Твардовскогоquot;) довольно велика. Сейчас я больше хочу сказать о нём — это штрихи его портрета, его характера.
Мимоходная точность суждений.
С.С. Смирнову (тогдашнему руководителю Московской писательской организации):
— На длинной машине ездишь?..
(то есть на quot;ЗИМеquot; или quot;ЗИЛеquot;, бывших только в служебном пользовании).
Мне (глядя, как я причесываюсь у него в передней) — о моих, тогда лишь слегка, как мне казалось, поредевших кудрях:
— Ну, это только для себя осталось...
На мой вопрос, написал ли он что-нибудь в Коктебеле,— с усмешкой:
— Жарко было. А мне, чтобы стихи писать, нужно штаны и рубашку надеть. Иначе я не могу.
...Рассказывая о поездке вместе с
Э. Казакевичем и М. Лукониным в Сибирь и на Дальний Восток (оттуда началась quot;За далью — дальquot;), он восхищался сложением Луконина. Когда проезжали над самым Байкалом, он спросил Луконина, что тот будет делать, если поезд упадёт в воду. quot;Стекло выдавлю, - беспечно ответил Луконин, - и рамуquot;.
— И выдавит! — с удовольствием подтверждал Твардовский. — Здоровый парень!..
Я передал это Луконину, желая доставить ему удовольствие, но тот заметил весьма кисло:
— Лучше бы сказал, какой я поэт. А то — quot;здоровый пареньquot;!
А ведь немалая похвала в его устах. Потому что больше всего он ценил удаль, весёлость, естественность.
Я не раз слыхал, как он говорил quot;тыquot; (и, разумеется, они ему) Исаковскому, Тарасенкову, Казакевичу, Луконину и другим друзьям и товарищам старше, моложе его или ровесникам. Но он никогда не обращался на quot;тыquot; к тем, с кем он не был на quot;тыquot;, как у нас порой водится. Не желал, чтобы ему отвечали тем же, исключал самую возможность подобного казуса.
Иные старшие писатели обращаются к младшим на quot;выquot;, но только по имени. Разумеется, здесь нет ничего худого, если тех это устраивает. Но он никогда и этого не делал. Лишь раза два за все годы знакомства в долгом застолье он назвал меня Костей.
В нём и внутренне, и внешне очень ярко проявляется чувство достоинства.
Когда-то он мне сделал потрясающее предложение:
— Всё, что напишете, приносите мне. А то, что я не возьму, вы сможете продать в другое место...
Мне кажется (теперь!), что это слово quot;продатьquot; он употребил, чтобы указать на деловую сущность приглашения и чтобы я поскорее пришёл в себя.
И я приносил.
Он, не торопясь, надевал очки, закуривал, брал карандаш. У меня замирало сердце. В те несколько минут, пока он читал, никогда нельзя было угадать приговора, и всякий раз мне казалось, что речь пойдёт не о том, напечатает ли он то или иное стихотворение, а что вообще решается моя судьба.
Он немало принял моих стихов, но многое и отверг.
Я отметил любопытное его свойство: когда стихотворение ему не нравилось (большей частью верно), он просто откладывал его, но, вероятно, стараясь выглядеть особенно убедительным, начинал искать слабости не там, где они были на самом деле.
Так, критикуя одно мое действительно слабое стихотворение о стройке, он сказал;
— Почему вы пишете: quot;кафельquot;. Есть слово quot;кафляquot;.
— Да, — согласился я, — но quot;кафельquot; тоже есть.
Твардовский наличие такого слова отрицал.
— Ну что вы, Александр Трифонович! — волновался я. — Посмотрите в словаре.
Он глянул на меня с некоторым удивлением:
— Я словарями никогда не поль¬зуюсь.
Я был почти добит, но ещё слабо сопротивлялся, и он великодушно предложил:
— Хорошо, спросим у учёного человека, — и позвал: — Борис Германович!
Появившийся из соседнего кабинета в качестве арбитра ответственный секретарь журнала Б.Г. Закс произнёс весьма остроумную краткую речь, из которой явствовало, что хотя слово такое и есть, но прав Александр Трифонович.
В том же стихотворении у меня было о рабочем:
Пьёт молоко из горлышка
бутылки,
В другой руке надкушенный батон.
— Ну, хорошо, — сказал Твардовский устало, но терпеливо, — зачем вы употребляете французское слово quot;батонquot;, когда есть прекрасное русское слово quot;булкаquot;? И вообще батон бывает не только хлебный, есть шоколадный батон и ещё другие. Неточно!..
Я пробормотал о том, что здесь понятно, какой батон, и что это слово давно, по моему разумению, укоренилось в русском языке, но я уже сдался. Тем более что стихотворение не стоило того, чтобы пытаться его отстаивать.
Лишь через несколько лет, листая этимологический словарь Преображенского, я случайно наткнулся на слово quot;булкаquot; и узнал, что оно тоже иностранного происхождения.
Но большинство его замечаний отличалось исключительной точностью суждения и вкуса. Он не терпел неопределённости, всяческой приблизительности, случайности.
Как-то среди прочих я принёс стихотворение quot;Весенняя природаquot;. Он начал читать:
О, первые весенние мазки,
Природы ученическая робость!
Разрозненные пробные листки –
От пышных рощ их отделяет
пропасть.
Удаче каждой радуется глаз.
Вот куст зацвёл — и нет его дороже...
Он остановился и спросил:
– Какой куст?
Я был готов к этому вопросу:
– Неважно какой. Я специально не уточняю. Ведь здесь дело совсем в другом...
(По правде говоря, мне очень хотелось, чтобы было слово quot;вотquot;, как бы указывающее на этот злополучный куст — quot;Вот куст зацвёл...quot;)
Он поморщился, отложил листок и сказал:
– Нет, вы уж мне объясните, что за куст. Конечно, если можете.
Через несколько дней я принёс эти стихи с отремонтированной строчкой:
Зацвёл орешник — нет его дороже...
Он снисходительно усмехнулся:
— Ну ладно...
Так оно и пошло, и перепечатывалось с тех пор много раз.
Дважды он сам без меня исправлял всего по одному слову. Я принёс стихи, он был в отъезде и прочёл их уже в вёрстке. Заведовавшая отделом поэзии
С.Г. Караганова, встретив меня, сказала:
– Всё в порядке. Александр Трифонович заменил у вас одно слово. Я не помню — где, но очень хорошо.
А я сразу понял — какое, но не догадался — каким. Там было стихотворение quot;Домquot; и в нём четверостишье:
Не диван, не кровать,
Не обоев краски.
Нужно дом создавать
С верности и ласки.
Мне не правилось слово quot;создаватьquot;, звучащее здесь как-то казённо и выспренно. Я поставил quot;затеватьquot;, но оно тоже было в данном случае не моё и коробило едва уловимым оттенком лихости, развязности. Я оставил quot;создаватьquot;.
А он зачеркнул и написал — quot;начинатьquot;.
Нужно дом начинать
С верности и ласки.
Насколько лучше! Так и печатается.
Ещё в моей первой прозе, в quot;Армейской юностиquot;, за которую я взялся благодаря Твардовскому (об этом я уже писал ранее), он переправил одно слово: quot;яловичные (вместо quot;яловыеquot;) сапогиquot;. Конечно, правильней, хотя в армии говорили именно quot;яловыеquot;.
Поэту такой силы, широты и разнообразия, ему, как ни странно, свойственно некоторое предубеждение против стихов о любви. Вероятно, это едва ли не уникальный случай — отсутствие интимной лирики у поэта такого масштаба. Как редактор, он иногда печатал стихи о любви, но большей частью старался от них отделаться.
Приношу стихотворение.
Меж бровями складка.
Шарфик голубой.
Трепетно и сладко
Быть всегда с тобой.
В час обыкновенный,
Посредине дня
Вдруг пронзит мгновенной
Радостью меня.
Или ночью синей
Вдруг проснусь в тиши
От необъяснимой
Нежности души.
Он сразу отчёркивает первую строфу, закуривает, долго кашляет и говорит, ещё сквозь кашель:
— Вместо этого что-нибудь бы другое. Дальше — неплохо, но очень уж коротко, куцо.
(Короткие стихи он тоже не жалует.)
Я вижу, как неохота ему обсуждать эти стихи, они ему неинтересны, он устал. Но всё же он протягивает листок вошедшему в большой кабинет своему заместителю А.И. Кондратовичу: quot;Посмотритеquot;.
Тот пробегает глазами и произносит бодро: quot;Слишком личноquot;.
Александр Трифонович смотрит на меня с весёлой удовлетворённостью: quot;Вот видите!quot;
А я, сдерживая улыбку, думаю с изумлением: quot;Милый Алексей Иванович, предоставьте уж это емуquot;...
Несмотря на то, что у него самого есть совершенно замечательные короткие стихотворения, он душой не принимает миниатюру, недолюбливает, она его не удовлетворяет до конца.
Не раз он говорил:
— Ну что это у вас, кусочек чего-то, отрывок? Нужно продолжить, развить... В стихах должно что-то происходить.
— Но как же, — иногда спорил я, — вся русская лирика? quot;Я вас любилquot;... quot;Как дай вам бог любимой быть другим...quot; Это тоже нужно продолжить?
— А что же, — не смущаясь, с той серьёзной уверенностью, с той свойственной ему колоссальной, покоряющей убеждённостью отвечал он. — Можно и эти стихи воспринять лишь как начало и развить в длинное стихотворение. Там ещё многое можно сказать...
— И quot;Пора, мой друг, пораquot;?
Он весело глянул на меня:
— И это.
Пора, мой друг, пора!
Покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый
час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой
вдвоём
Предполагаем жить — и глядь,
как раз умрём.
На свете счастья нет,
но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне
доля,
Давно, усталый раб, замыслил
я побег
В обитель дальную трудов
и чистых нег.
Самое удивительное, что в дальнейшем я прочитал в примечаниях к этому пушкинскому шедевру: quot;Текст стихотворения сопровождён планом его завершения: quot;Юность не имеет нужды в at home’, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу — тогда удались он домой. О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поле, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь, etc, религия, смертьquot;.
Таким образом Пушкин собирался продолжать это стихотворение!
Меня не раз привлекало то, что его день рождения — 21 июня. Тридцать один год минуло ему накануне войны. Вот как он описывает следующее утро:
...Стояло юное, в цвету,
Едва с весной расставшись, лето.
Стояла утренняя тишь,
Был смешан с мёдом воздух сочный.
Стекала капельками с крыш
Роса по трубам водосточным.
И рог пастуший в этот час,
И первый ранний запах сена —
Всё, всё на памяти у нас.
Всё до подробностей бесценно.
Как долго непросохший сад
Держал прохладный сумрак тени,
Как затевался хор скворчат –
Весны вчерашней поколенья;
Как где-то радио в дому
В июньский этот день вступало
Ещё не с тем, о чём ему
Вещать России предстояло...
Видимо, он не успел ещё лечь в ту короткую ночь и, разумеется, не знал ранним воскресным утром, что над Россией уже гремит страшная война. Та война, в чьём огне суждено было богатырски окрепнуть его таланту, поднявшись до самых больших высот русской поэзии.
Но в стихах об этом дне он не позволил себе ничего сугубо личного.
Я пишу это в конце лета, на берегу Рижского залива, под ровный шум моря и сосен.
По дороге сюда я проснулся среди ночи в вагоне. Поезд стоял на какой-то станции, была гроза, молнии сквозь неплотную занавеску освещали купе. А на вокзале что-то объявляли по радио, и вдруг я понял, что это Ржев. Я совсем забыл, что мы должны проезжать мимо. И первое, что возникло, — quot;Я убит подо Ржевомquot;.
Это великое стихотворение настолько уже связано в нашем сознании с этим городом, с этим названием, что уже составляет как бы часть его, как бы часть его славы. Город Ржев уже знаменит и этим стихотворением, как может быть город знаменит выдающимся человеком или стариннейшим собором.
Поезд уже шёл вовсю, заглушая грозу, а в голове моей стучало:
Я убит подо Ржевом,
В безымянном болоте,
В пятой роте,
На левом,
При жестоком налёте.
Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, –
Точно в пропасть с обрыва –
И ни дна ни покрышки.
И во всём этом мире
До конца его дней
Ни петлички, ни лычки
С гимнастёрки моей.
И дальше — сильнее, чем блоков¬ское quot;Похоронят, зароют глубокоquot;!
Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;
Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе...
На этом месте у меня всегда перехватывает горло.
