Андрей Вознесенский. Народу помочь своему
40 дней, как нет с нами Андрея Вознесенского.О судьбе поэта размышляет профессор Вадим Баевский – заслуженный деятель науки РФ, зав. кафедрой истории и теории литературы Смоленского государственного университета
Андрей Андреевич Вознесенский был москвичом. Здесь он родился 12 мая 1933 года, здесь умер 1 июня 2010, здесь и произошли два самых важных, кроме рождения и смерти, определяющих события его жизни – встреча с Пастернаком и встреча с Хрущевым.
В 14 лет он отправил Пастернаку свои стихи. По текстам, написанным в таком возрасте, определить выдаю-щиеся способности будущего поэта почти невозможно. Но это случилось. Мы не знаем этих стихотворений, но знаем, что Пастернак позвонил Вознесенскому по телефону и пригласил его к себе домой в московскую квартиру. Первая встреча и новые стихи произвели на Пастернака благоприятное впечатление. Он стал звать шестиклассника на дружеские беседы музыкантов, артистов, художников, ученых, писателей, которые происходили у него на даче в Переделкине. Собиралось человек по двадцать гостей. Это были сливки интеллектуальной среды того времени. Назову для примера пианиста Рихтера, актера Ливанова, философа Асмуса, писателя Вс. Иванова. Обсуждали жизненно важные события в искусстве, Пастернак читал свои изумительные новые стихи и куски из неопубликованного «Доктора Живаго», Рихтер играл Шопена, Рахманинова, Скрябина. Однажды Пастернак взял юного Вознесенского в театр им. Вахтангова на премьеру «Ромео и Джульетты» в своем переводе.
Вознесенский успешно окончил хорошую школу, архитектурный институт, но главное его учение происходило в окружении Пастернака. Всю жизнь он с полным основанием называл его своим учителем. Выдающийся талант, скорее всего, и сам, без наставника, проложит себе путь к успеху. Но какое счастье, что у Пушкина был Жуковский (Пушкин говорил ему: «Ты мой ангел»), у Лермонтова и Тютчева - Раич, у Некрасова - Белинский, у Бродского была Ахматова, у Вознесенского – Пастернак.
Молодость Вознесенского пришлась на период политической оттепе-ли, как по заглавию повести Ильи Эренбурга стали называть 50 – 60-е гг. – время (очень относительной) политической свободы. С 1958 г. он начал писать стихи, которые считал настоящими, они были опубликованы. В следующем году была написана и увидела свет поэма «Мастера», а в 1960 вышли в свет две первые книги его стихов – «Парабола» и «Мозаика». Смер-тельно больной Пастернак сказал, что счастлив дожить до такого победоносного вступления Вознесенского в литературу.
В то время власть с большой неохотой выпускала советских людей за границу: слишком невыгодно было сравнение нашего быта и западного. Опасались влияния иноземной идеологии. Каким-то чудом Вознесенскому удалось получить разрешение на поездку в Соединенные Штаты. Яркие впечатления отразились в стихотворениях «Нью-Йоркская птица», «Стриптиз», «Ночной аэропорт в Нью-Йорке», «В эмигрантском ресторане», «Отступление в ритме рок-н-ролла», «Калифорнийское. Секвойя Ленина». Вознесенский ощущал себя продолжателем традиции, основанной поэтическим авангардом 1910 – 20-х гг., и прежде всего – кубофутуризмом Хлебникова, братьев Бурлюков, Маяковского, Л. Лисицкого. Американские стихи Вознесенского, образующие основу его поэтической книги «Сорок лирических отступлений из поэмы “Треугольная груша”» (причем число 40 на об-ложке составлено из треугольника и круга разных цветов), несут на себе отпечаток цикла стихотворений и очерков Маяковского «Мое открытие Америки». Над оформлением книги работали автор и тоже молодой замеча-тельный художник, В.В. Медведев, сделавший конструирование поэтической книги главным содержанием своей жизни. В построении «Сорока отступлений...» за образец принят революционный плакат Л. Лисицкого «Клином красных бей белых» (1920 г.), на котором контрастируют разноцветные треугольный клин и круг, а текст, как позже у Вознесенского с Медведевым, набран разными шрифтами и расположен под острым углом к верхнему и нижнему краю листа.
Подобным образом выстроены и почти все другие книги Вознесенского – с оглядкой на Хлебникова, Маяковского, Крученых и весь авангард ХХ века, который провозгласил разрыв с многовековой культурой. Тогда поэты и художники чувствовали, что вступают в новый век мировых со-крушительных потрясений, предвидели многое, в том числе революции, мировые войны, атомные бомбы, и искали средств для выражения своего нового чувствования и в#250;дения. В их запасниках Вознесенский, как и ряд поэтов и художников – его товарищей по поколению, находил свои приемы обновления художественного в#250;дения.
Готовясь писать эту статью, я пересмотрел все шестнадцать книг Вознесенского, которые нашлись в моей домашней библиотеке, и толстую папку посвященных Вознесенскому вырезок из журналов и газет 1950 – 60-х гг., которую я накопил. Первая из книг – именно «Сорок отступлений...» - издана в 1962. Более ранних я не достал. Книги Вознесенского никогда не покупались в магазине; они доставались. Или не доставались.
7 – 8 марта 1963 состоялось «совещание-встреча руководителей партии и правительства по решению Президиума ЦК КПСС от 10 декабря 1962 года». Это официальное наименование события. Три месяца ушло на его подготовку. На протяжении этих трех месяцев писателей, не угодных руководству страны, шельмовали в газетах и литературных журналах. Одной из таких мишеней оказался Вознесенский.
В течение немногих лет он приобрел славу, не соизмеримую с литера-турной известностью никого из своих современников, за исключением Евтушенко. В сознании читателей, критиков, самих писателей время оттепели было периодом по преимуществу поэтическим. Проза была оттеснена на второй план. Ахматова сказала: «В течение полувека в России было три-четыре стихотворных подъёма — в десятые-двадцатые годы или во время Отечественной войны, но такого высокого уровня поэзии, как сейчас, думаю, не было никогда».
11 сентября 1955 г. в Москве прошумел первый День поэзии. Он имел невероятный успех. Обстановка была такой приподнятой, что один любитель стихов, помня о торжествах по поводу побед Советской армии в годы войны, спросил:
- А салют будет?
Поэты выступали прямо в книжных магазинах, и во дворцах спорта, и на стадионах, и всегда приходили тысячи слушателей — ценителей поэзии, и тысячи тех, кто хотел, но не сумел попасть, осаждали подходы к залам, в которых торжествовала поэзия. В сознании многих людей, особенно моло-дёжи, окончание сталинского террора прочно связалось со стихами, с по-эзией.
Совещание-встреча 1963 года приближалось в тревожной обстановке противоречивых слухов и настроений. Тридцатилетний Вознесенский надеялся, что Хрущев примет во внимание, что молодые поэты и художники помогают ему, расшатывая догмы мертворожденного «социалистического реализма».
– Почему, Никита Сергеевич, вы настроены против современного искусства? Вы же первый начали десталинизацию? – спросил у него иностранный журналист.
– Что касается искусства, я сталинист, – ответил Хрущев.
Сейчас есть воспоминания самого Вознесенского и нескольких других присутствовавших на совещании-встрече людей искусства, так что мы зна-ем его в подробностях. Мать поэта была горда тем, что ее сын приглашен на встречу с руководством страны! В Кремль! В голубом купольном Свердловском зале собрали человек шестьсот. Сравнительно небольшую кучку деятелей культуры и приблизительно пополам людей из партийно-государственной номенклатуры и с литыми телами в единообразных серых костюмах. Встреча длилась два дня, и скандал разыгрался на второй день.
Одна из писательниц рассказала в своем выступлении про интервью, которое в Варшаве дал Вознесенский. Его спросили, каковы взаимоотно-шения поколений в современном советском обществе и в современной советской поэзии. И он ответил, что не делит литературу на поколения, а делит ее по традициям, что для него Пушкин, Лермонтов, Маяковский, Пастернак, Белла Ахмадулина – современники и относятся к молодому поколе-нию. «Гениального Пастернака могу назвать современником Лермонтова», – сказал в интервью Вознесенский. Хрущев потребовал Вознесенского на трибуну.
Мизансцена была такова. На эстраде за длинным столом сидели Хрущев и около десяти стариков – членов президиума ЦК КПСС – самые могущественные люди в стране. Трибуна для ораторов находилась перед эст-радой значительно ниже уровня стола президиума. Едва Вознесенский начал говорить, как сзади и сверху, из президиума, его стали перебивать. Он попросил не мешать ему и дать сказать то, что он хотел, но сзади раздался рев в микрофон: «Господин Вознесенский, вон из нашей страны, вон!»
Это было полной неожиданностью. Хрущев вскочил с лицом красным, искаженным злобой. Закатив глаза, он вопил: «Господин Вознесенский! Вон! Вы клевещете на советскую власть! Катитесь к такой-то матери из страны! – Хрущев подробно, без обиняков, указал, к какой именно матери следует катиться Вознесенскому. – Товарищ Шелепин выпишет вам паспорт! – Шелепин был председателем КГБ. – Вы хотите венгерской революции у нас. Вон!»
Экзекуция длилась долго. «Запомните, вы – ничто», – внушал Возне-сенскому Хрущев. – «Я – поэт, – ответил Вознесенский. – Я – ученик Пастернака».
Вознесенский был потрясен. Он не понимал, за что на него обрушился этот град угроз и площадных ругательств. Ведь они оба боролись против сталинщины. Казалась, она лежала в развалинах. И вот... Позже он написал:
И, погибая от тех каменьев,
тюрьмы раскрывший, сам раб еще,
словно взбесившееся затменье,
кричал с кулаком на меня Хрущев!
тюрьмы раскрывший, сам раб еще,
словно взбесившееся затменье,
кричал с кулаком на меня Хрущев!
А разогретый Хрущевым зал со своей стороны орал: «Долой! Позор! Битник!» В этой обстановке нашелся человек, который зааплодировал Вознесенскому. Хрущев его отметил. «Ну, теперь, агент, пожалуй сюда! Ты, очкарик! Нет, не ты, а ты, в красной рубахе, агент империализма!» Хрущев пальцем указал на молодого художника Иллариона Голицина.
Поздно вечером на площадь перед кремлевским дворцом Вознесенский вышел один. Что делать? Домой идти в таком состоянии он не мог. К нему подошел Солоухин и увел к себе. Люди, сочувствовавшие поэту, после всего, что он пережил, боялись за его психику, за его жизнь. Опасались ареста. Год Вознесенский скитался по стране, скрываясь от властей. Родители тоже не знали, где он прячется. Какой-то человек позвонил его родителям и, представившись журналистом, спросил у матери поэта: «Правда, что ваш сын покончил с собой?» Женщина, не выпуская из рук телефонную трубку, упала в обморок.
Через год Хрущев был убран со своего высокого поста.
Вознесенский вырос в одного из самых замечательных поэтов своего богатого выдающимися дарованиями времени. В 1972 году вышла в свет моя книга «Стих русской советской поэзии». Я решил послать ее четырем поэтам, которыми особенно увлекался в то время – Винокурову, Вознесенскому, Евтушенко и Самойлову. Знакомый, который находился в гуще ли-тературной жизни, дал мне их адреса и при этом сказал: «Вознесенский и Евтушенко вам не ответят. Не потому что зазнались. Просто они получают ежедневно такую огромную почту, что не в состоянии в ней разобраться». Так и случилось. Вознесенский и Евтушенко не ответили. Винокуров напи-сал: «Спасибо, что Вы нас изучаете. Е. Винокуров». А Самойлов откликнулся заинтересованным письмом и пригласил прийти к нему в первый мой приезд в Москву. Так началась наша дружба, продлившаяся до его смерти.
В моей докторской диссертации, защищенной в начале 1975 года, подробно изучено стихосложение двадцати выдающихся поэтов 1950 – 1960-х гг. Вознесенский оказался самым дерзким искателем новых форм поэтической речи. Основной принцип его поэтики – разнообразие. На протяжении стихотворения он мог несколько раз изменить ритм; смело вводил в стихи прозаические куски текста; менял форму строф. Иногда публиковал стихотворения без знаков препинания, предоставляя читателю самому находить подходящую интонацию; иногда мог длинное стихотворение представить как одно грамматическое предложение – очевидно, чтобы читатель увидел перед собой нерасторжимое единство. Насыщал свои стихо-творения именами собственными и географическими названиями, зачастую экзотическими (Саския, Длинноного, Сигулда, Плевна), словами собственного изобретения (антимиры, зимарь), необычными соединениями слов (Великая Отечественная Любовь, мы Садим Совесть Словно Сад).
Истинные, добросовестные литературные критики много и хорошо о Вознесенском писали. Были, конечно, и угодливые хулиганы от литературы, мастера высшего холуяжа. Но со временем их голоса становились все глуше. Среди лейтмотивов, сквозных тем поэзии Вознесенского исследова-тели выделили недовольство собой, малостью и слабостью сделанного; высокие нравственные требования, предъявляемые поэтом к себе, в сочетании с гражданственностью; романтический культ творческой личности. В 1987 году он так сформулировал свое кредо:
Не мысля толпе на потребу
но именно потому
успеть бы свой выполнить жребий
народу помочь своему.
но именно потому
успеть бы свой выполнить жребий
народу помочь своему.
Сильное впечатление произвела поэма Вознесенского «Ров». Она по-священа событию, которое потрясло всю страну. На десятом километре под Семферополем было захоронено 12 тысяч евреев, расстрелянных фа-шистами в декабре 1941. По рассказам очевидцев, били их из пулеметов. Многих закапывали полуживыми. А полвека спустя мародеры были пойманы на том, что раскапывали общую могилу и выламывали золотые коронки зубов из черепов. Этим занимались отнюдь не какие-нибудь бомжи. Среди них были и московский врач, и некто из местного руководства.
Отстраненный от власти Хрущев передал Вознесенскому, что он сожалеет о своем поведении во время «совещания-встречи» 1963 года.
В 1978 году Постановлением ЦК КПСС и Совета министров СССР Вознесенский был награжден Государственной премией.
11 мая 1983 года Указом Президиума Верховного совета СССР с связи с пятидесятилетием Вознесенский был награжден орденом Трудового Красного знамени.
В молодости Пастернак написал стихотворение, которое начинается словами:
Нас мало. Нас, может быть, трое
Донецких, горючих и адских
Поэт имел в виду близких ему новаторов Цветаеву, Маяковского, Асеева и себя. Не обязательно именно трое, важно, что мало, ещё важнее, что это скакуны, рвущиеся вперёд. Не гоголевская ли птица-тройка залетела в стихи Пастернака? Он включал себя и близких ему поэтов в культурную пара-дигму, восходящую к Пушкину, у которого Моцарт говорит: «Нас мало избранных Единого прекрасного жрецов». А эта формула восходит к евангельской притче о званых на пир: «Много званых, мало избранных». Теперь Вознесенский подхватил эту мысль, чуть-чуть её переиначил и обо-значил авангард 1950—60-х:
Нас много. Нас может быть четверо.
Несёмся в машине как черти.
Стихотворение посвящено Белле Ахмадулиной, ещё один из новаторов — она. Вместо скакунов начала века теперь символом безо¬глядного поры-ва вперёд становится автомобиль. Трое? четверо? Много это? мало?
Обязанности поэта
не знать километроминут,
брать звуки со скоростью света,
как ангелы в небе поют.
За эти года световые
пускай мы исчезнем, лучась,
пусть некому приз получать.
Мы выжали скорость впервые.
Жми, Белка, божественный кореш!
И пусть не собрать нам костей.
Да здравствует певчая скорость,
убийственнейшая из скоростей!
Что нам впереди предначертано?
Нас мало. Нас может быть четверо.
Мы мчимся —
а ты божество!
и всё-таки нас большинство.
не знать километроминут,
брать звуки со скоростью света,
как ангелы в небе поют.
За эти года световые
пускай мы исчезнем, лучась,
пусть некому приз получать.
Мы выжали скорость впервые.
Жми, Белка, божественный кореш!
И пусть не собрать нам костей.
Да здравствует певчая скорость,
убийственнейшая из скоростей!
Что нам впереди предначертано?
Нас мало. Нас может быть четверо.
Мы мчимся —
а ты божество!
и всё-таки нас большинство.
Разрыв с политическим конформизмом и отход от традиционных стиховых форм часто бывали неразрывно связаны.
Вознесенский оказался благодарным учеником. Пастернак умер, затравленный властью и Союзом советских писателей, который исключил его из своего состава. Его произведений не переиздавали, имя его было запрещено упоминать в печати. Вознесенский стал добиваться восстановления его доброго имени, заслуженного Пастернаком места в истории русской литературы как одного из величайших русских поэтов. На этой почве наши с ним жизненные пути чуть-чуть соприкоснулись. Когда началась перестройка, ему удалось организовать (он действовал в одной упряжке с Евтушенко) замечательные огромные, патетические по настроению, научные и, одновременно, публицистические конференции, в ходе которых, сломав запреты ушедшей в прошлое власти и цензуры, прямо говорилось о мировом значении творчества увенчанного Нобелевской премией великого поэта. Открывались далекие перспективы. Это теперь мы дожили до полного соб-рания сочинений Пастернака, а заговорили о нем тогда. Одна из таких кон-ференций кончилась довольно поздно вечером. Вознесенский объявил, что надо подождать, и будет показан американский фильм «Доктор Живаго». Его вот-вот доставят из американского посольства. И после целого дня на-пряженной работы – слушания и обсуждения сложных докладов – мы сидели и ждали. Пауза затягивалась, а мы ждали. Наконец, фильм был показан, и мы отсмотрели две серии. Расходились в середине ночи.
Первую статью о Пастернаке я написал в 1956 году, когда у нас в стране его творчество изучало всего несколько человек, а публиковать ре-зультаты изучения было невозможно. Я послал мою статью Пастернаку, и он откликнулся сердечным благодарным письмом. Так состоялось наше знакомство. В самом начале перестройки я вместе с сыном Пастернака под-готовил и издал в «Библиотеке поэта» полное собрание стихотворений по-эта. И опубликовал в академическом журнале большую серьезную статью о его творчестве. Я подарил ее Вознесенскому и с нею – написанное мною стихотворение на публикацию «Доктора Живаго» в нашей стране (его мож-но прочитать в моем «Романе одной жизни»). Вознесенский в ответ пода-рил мне свою небольшую книгу, изданную в серии «Библиотека “Огонек”», с теплой надписью: «1988 г. Очень сердечно, с благодарностью за “Живаго”, за прекрасную статью – В. Баевскому – Андрей Вознесенский».
В составе советской делегации Вознесенский вместе с Твардовским побывал на международной встрече поэтов в Италии. В написанном после этого стихотворении запечатлен и образ Твардовского, равный которому нелегко отыскать в поэзии, переданы и настроение поэтов, и образ их пере-водчицы, участницы Великой Отечественной войны. А фоном служат фрагменты мировой культуры – великий русский иконописец Рублев, вели-кий итало-французский художник парижской школы начала ХХ века Мо-дильяни, великий режиссер де Сантис, основоположник итальянского нео-реализма в послевоенной кинематографии.
Пел Твардовский в ночной Флоренции,
как поют за рекой в орешнике,
без искусственности малейшей
на Смоленщине,
и обычно надменно-белая
маска замкнутого лица
покатилась
над гобеленами,
просветленная, как слеза,
и портье внизу, удивляясь,
узнавали в напеве том
лебединого Модильяни
и рублевский изгиб мадонн,
не понять им, что страшным ликом,
в модернистских трюмо отсвечивая,
приземлилась меж нас
Великая
Отечественная,
она села тревожной птицей,
и, уставясь в ее глазницы,
понимает один из нас,
что поет он последний раз.
И примолкла вдруг переводчица,
как за Волгой ждут перевозчика,
и глаза у нее горят,
как пожары на Жигулях.
Ты о чем, Ирина-рябина,
поешь?
Россию твою любимую
терзает война, как нож,
ох, женские эти судьбы,
охваченные войной,
ничьим судам не подсудные,
с углями под золой.
Легко ль болтать про де Сантиса,
когда через все лицо
выпрыгивающая
десантница
зубами берет кольцо!
Ревнуя к мужчинам липовым,
висит над тобой, как зов,
первая твоя
Великая
Отечественная Любовь,
прости мне мою недоверчивость...
Но черт тебя разберет,
когда походочкой верченой
дамочка
идет,
у вилл каблучком колотит,
но в солнечные очки
водой
в горящих
колодцах
мерцают ее зрачки!
как поют за рекой в орешнике,
без искусственности малейшей
на Смоленщине,
и обычно надменно-белая
маска замкнутого лица
покатилась
над гобеленами,
просветленная, как слеза,
и портье внизу, удивляясь,
узнавали в напеве том
лебединого Модильяни
и рублевский изгиб мадонн,
не понять им, что страшным ликом,
в модернистских трюмо отсвечивая,
приземлилась меж нас
Великая
Отечественная,
она села тревожной птицей,
и, уставясь в ее глазницы,
понимает один из нас,
что поет он последний раз.
И примолкла вдруг переводчица,
как за Волгой ждут перевозчика,
и глаза у нее горят,
как пожары на Жигулях.
Ты о чем, Ирина-рябина,
поешь?
Россию твою любимую
терзает война, как нож,
ох, женские эти судьбы,
охваченные войной,
ничьим судам не подсудные,
с углями под золой.
Легко ль болтать про де Сантиса,
когда через все лицо
выпрыгивающая
десантница
зубами берет кольцо!
Ревнуя к мужчинам липовым,
висит над тобой, как зов,
первая твоя
Великая
Отечественная Любовь,
прости мне мою недоверчивость...
Но черт тебя разберет,
когда походочкой верченой
дамочка
идет,
у вилл каблучком колотит,
но в солнечные очки
водой
в горящих
колодцах
мерцают ее зрачки!
Об авторе
Профессор Вадим Соломонович Баевский – заслуженный деятель науки РФ, зав. кафедрой истории и теории литературы Смоленского гос. университета, писатель, родился в 1929 г. Автор около восьмисот работ о теории стихотворной речи, о творчестве Пушкина, Пастернака, о литературе на Смоленской земле и о других проблемах истории и теории литературы, а также литературных произведений. Назовем его книги «Лингвистические, математические, семиотические и компьютерные модели в истории и теории литературы» (М., 2001); «Сквозь магический кристалл: Поэтика «Евгения Онегина», романа в стихах Пушкина» (М., 1990); «Пастернак-лирик: Основы поэтической системы» (Смоленск, 1993); «Смоленская поэтическая школа в портретах» (Смоленск, 2006); «Роман одной жизни» (СПб., 2007).
