Виктор Акаткин: В Твардовском восхищают пушкинская свобода и полётность письма!
В 1989 году в книге «Дорога и память» Виктор Акаткин написал:
«Твардовский родился в середине лета, когда стоит на земле самый длинный день, родился в хуторской смоленской глуши, прямо на поле. А умер холодной зимой, на подходе к самым коротким дням, умер в многомиллионной Москве. Символично, не правда ли? В одном сопоставлении этом просматривается большая и стремительная судьба, как бы включённая в ритм самой природы. Да, такой и была его жизнь – не показная, не театральная, но круто замешанная на правде и естестве. Таким же было и его творчество –
простым и мощным, как дыхание лесов и степей, на редкость цельным
и жизнерадостным, однако не лишённым слёз и скорби,
трагических разладов души и духа».
Сегодня Виктор Акаткин отвечает на вопросы главного редактора «Смоленской газеты» Владимира Королёва.
- Как вы подружились с творчеством Александра Трифоновича? Этапы этой дружбы.
- Впервые строки Твардовского (не зная тогда его фамилии) я услышал в 5-м или 6-м классе. Это был «Рассказ танкиста». Он мне надолго запомнился, наверное, потому, что я всюду, где только было свободное место в тетради или учебнике, рисовал танки. А ещё потому, что мы каждый день играли в войну и хотели быть героями, как тот мальчишка лет десяти-двенадцати в «рубашонке пузырём». Как хотелось его найти, узнать имя и сообщить танкисту! И как мечталось оказаться на месте этого парнишки, смело стоять на танке под свист мин и пуль, рвануться вперед и раздавить эту проклятую пушку, которая погубила стольких наших солдат…
В средней школе Екатерина Михайловна Савенкова читала нам вслух отрывки из «Василия Тёркина», читала так просто и так выразительно, что мы потом заучивали их наизусть для выступления на вечерах школьной самодеятельности. И тогда же мне запомнился пресловутый танк «с пушкой, в душу наведенной», такой тяжелый и страшный, что подальше бы от него держаться.
Когда я служил на границе, пришлось вживую испытать неукротимый страх от идущего на меня танка. Это было зимой, на учениях близ села Титовка, под Мурманском, в зоне былых ожесточённых боев. По сценарию мы должны были пропустить через себя танки, как можно больше «уничтожив» их гранатами, а затем отсечь от них наступающую пехоту. Мы сидели в глубоких снеговых окопах и с тревожным любопытством всматривались в ревущие белые чудовища. И вот они совсем близко к обозначенным проходам, какой-то солдатик не выдержал и метнул подожжённый взрывпакет в башню. Танкист, стоя в открытом люке, успел отбить его в сторону локтем и крепко-крепко, по-фронтовому выматерился, обращаясь к тому солдатику с угрозой пощекотать его гусеницами. Но, слава богу, обошлось.
Отслужив три года в Заполярье, я поступил на филологический факультет Воронежского университета. Какие это были духоподъёмные годы, как много и жадно мы читали, как жарко обсуждали новинки в научных кружках и в общежитии, как заинтересованно молотили друг друга на заседаниях литобъединения! Да и обычные занятия (лекции и семинары) были настоящим литературным пиром. Как блистательно ораторствовали на лекциях наши ведущие преподаватели А.М. Абрамов, В.П. Скобелев, Б.Т. Удодов, В.А. Малкин, как завораживающе читали они стихи русских и советских (тогда их так разделяли) поэтов, в том числе и не «реабилитированных» цензурой (Ахматовой, Есенина, Цветаевой, Мандельштама, Пастернака). Анатолий Михайлович Абрамов читал нам и общий курс истории советской литературы, и спецкурс по поэзии Великой Отечественной войны. Это был настоящий праздник живого слова, праздник нередко со слезою на его и на наших глазах.
Дипломную работу «Изображение и выражение в лирике» я писал под руководством В.И. Гусева. Всё было ново для меня:
и сама проблема, и материал анализа – поэзия Н. Заболоцкого, В. Луговского, Л. Мартынова, А. Твардовского. Среди них я сразу почувствовал «своего», и, конечно, это заметно проявилось в работе. После защиты В.И. Гусев сказал, что меня рекомендуют в аспирантуру, на что я отозвался робким вопросом: а что такое аспирантура? Но слово было произнесено, и оно определило мой дальнейший путь. В 1971 г. я защитил кандидатскую диссертацию «Стих и проза в творчестве А. Твардовского» (научный руководитель Анатолий Михайлович Абрамов). В какой-то мере диссертация была продолжением дипломной работы, и изображение и выражение уступили место стиху и прозе. Тема увлекла меня, и в 1977 г. вышла моя книга «Александр Твардовский: стих и проза» (под научной редакцией А.М. Абрамова, с предисловием Г.Н. Троепольского). Автор «Записок агронома», напечатанных Твардовским в «Новом мире», Троепольский послал ему еще в 1970 г. одну из моих статей и порекомендовал встретиться с ним, задать вопросы по теме диссертации. Я набрался духу и позвонил в редакцию с просьбой о встрече, а через день мне ответили: «Александр Трифонович ждёт вас». Однако на дальнейшее меня не хватило: я оробел и на встречу не явился. Как я предстану перед богом? Зачем я буду отнимать у него время, тревожить его какими-то частными вопросами? А вдруг и он о чём-то спросит меня? Я так разволновался, что в глазах моих потемнело, ноги не слушались, назначенное время было упущено. Как я жалею до сих пор об этой не-встрече, каким стыдом заливаюсь, вспоминая о своей робости, оттого, что заставил великого поэта ждать себя.
- Виктор Михайлович, каковы особенности, по-вашему, мировоззрения Александра Твардов¬ского?
- Мировоззрение А.Т. Твардовского нельзя ввести в какие-то рамки: ведь он прежде всего поэт, художник слова. А во всяком художнике, как говорится, несколько горизонтов, и не все они согласованы между собой. Он, наверное, до конца дней почитал Ленина, долго не мог идейно освободиться от Сталина (но как художник воспринимал его сложно, противоречиво, настороженно). Фёдор Абрамов назвал его поэтом-государственником, но я назвал бы поэтом народа. Он был широк и мудр, и эта мудрость шла к нему от земли, от семьи, от народа, от понимания человека, от знания истории.
Если говорить о каком-то фарватере в его мировоззрении, то это народная демократия, народовластие, основанное на прочных трудовых и семейных традициях. Переболев левизной в юности, он и тогда не принимал идеологии троцкизма. Он всегда был сторонником естественного, ненасильственного развития общества, а позднее – «социализма с человеческим лицом», от которого решительно развернули страну к рынку наши либералы.
- Что восхищает, потрясает вас в творчестве и личности вашего кумира?
- Восхищает в Твардовском прежде всего отзывчивость на всё живое и доброе. Ни у кого мы не найдем такой апологии жизни, коленопреклоненной любви ко всему, что «пришло отцвесть и умереть», говоря словами Есенина. Уважительно его презрение ко всему, что стремится быть кем угодно, только не самим собой. У него острый нюх на мертвечину, на всякое пустоутробие и казёнщину, на всевозможные имитации полезной деятельности. В стремлении человека быть самим собой Твардовскому дороже всего его достоинство, способность смотреть прямо в глаза любой силе, любой беде и даже смерти. С ним можно пойти в разведку – он не дрогнет, не струсит, не предаст.
Если же говорить о его индивидуальном почерке, то восхищают в нем пушкинская свобода и полётность письма (особенно в «Книге про бойца»), виртуозные переключения с автор¬ской речи на реплики героя, с повествования на диалог или драматическую сценку, умение в едином порыве сплавить времена – далекое прошлое, настоящее и будущее, одолеть любые расстояния, сказать разом об окопе и войне в целом. Какой у него трогательный, духоподъёмный юмор, какая колкая и одновременно ободряющая шутка, какая покоряющая, подвижная интонация, словно симфония, сопровождающая видимое действие. Поражает его задушевная беседность, будто он говорит не с поэтической трибуны, а с близким и давним другом.
Твардовский – редкий пример того, как обыкновенное может быть в тот же час великим, простое – сложным, откровенное – загадочным и тайным. Он – самый поучительный пример для начинающих (и не только), как всю жизнь надо учиться, не давать себе покоя, не надеяться на «нутро», а каждый день, каждое мгновение вырастать над собою.
- Ваш научный поиск: вчера, сегодня, завтра?
- У меня нет какого-либо заранее составленного плана исследования, замыслы возникали сами собой, по мере накопления впечатлений от прочитанного. Диссертация – строгий жанр, но обе они складывались постепенно, без ясного представления о конечном результате. Первая была посвящена взаимодействию стиха и прозы годов войны. Меня потрясла «Родина и чужбина» своим непривычным взглядом на войну, исповедальностью, преобладанием душевного над событийным, ощущением великой беды, грозящей всему живому, той правдой войны, к которой мы стали приближаться лишь много лет спустя. Недаром так яростно набросились на эту книгу ортодоксальные критики: в какой-то мере она опередила время. Она предсказала и прозу лейтенантов, и деревенскую прозу. В «Родине и чужбине» таились расшифровки многих мотивов стиха, в её свете стали по-новому восприниматься главы «Василия Тёркина» и стихи «Фронтовой хроники». Каким-то другим, загадочным предстал и сам Твардовский. Откуда что взялось? И я стал добираться до его ранних произведений, пересмотрел все смоленские газеты 1925-1936 годов, многие столичные газеты и журналы, работал в библиотеках Москвы и Ленинграда около десяти лет, прежде чем появилась книга «Ранний Твардовский. Проблемы становления» (1986 г.). Я увидел, каким тернистым и опасным был путь раннего Твардовского, с каким трудом пробивался он к высокому искусству через зубодробительную критику, через свою незрелость и неумелость. Он поставил перед собой максимально сложную и высокую задачу: стать народным поэтом! Он хорошо понимал: никакими путями и способами этого не добиться, кроме как неустанной работой над собой и над словом, над приумножением своего культурного багажа. Он сознательно шел на красный свет, создавая своего крестьянского Гамлета Никиту Моргунка, которого не устраивала ни доколхозная деревня Острова, ни фроловский колхоз, ни даже «кустик-хуторок», а только страна Муравия, где народ сам себе хозяин. Разве могла принять это власть, предложившая только лагеря да колхозы?
- Как относятся в Воронеже, на родине великого песенника Алексея Кольцова, к нашему Алексан¬дру Трифоновичу?
- Как относятся на родине Кольцова к Твардовскому? Предполагаю, что примерно так же, как и к Кольцову на родине Твардовского. Кстати, осенью этого года исполняется 200 лет со дня рождения Кольцова. На его стихи написано более 800 песен и романсов – случай уникальный! Однако часто ли звучат его песни с эстрады, на радио и телевидении? Всё вытеснила пресловутая попса – вненациональная, бездушная, безликая. Своими дымами и блёстками она слепит глаза, оглушающим грохотом и ором деформирует слух, пустомыслием калечит души. Одолеем ли мы эту стихию? Вернёмся ли к чистым родникам живого, первородного слова?
- Каким будет в дальнейшем отношение россиян к Александру Твардовскому, ведь он – человек ХХ века, люди-то в ХХI веке – другие…
- Всего-то несколько десятилетий прошло со дня его смерти, а по всему видно, что надо с творчеством Александра Трифоновича народ знакомить заново. Всякий юбилей, а особенно 100-летие, обязывает менять очки, присматриваться к юбиляру более пристально, менять подходы и акценты, соотносить его наследие с нынешним днём и часом. Твардовский сегодня обозрим почти во всей своей полноте, и в этой полноте открывается многое, чего раньше мы не замечали. Много «открытий чудных» принесут нам его дневники и рабочие тетради (со второй половины 30-х до начала 70-х), статьи и письма, воспоминания российских и зарубежных современников и т.д. Сейчас Твардовский, как и вообще литература, оказался не в своих временах, но их можно одолеть только «повторением пройденного», только делом и убеждением, что «душа обязана трудиться», что нельзя давать ей покрываться коростой безразличия или жирком самодовольства. Если мы поймём, что Твардовский с русской классикой – это «наше всё», а мы без них – ничто, мы избежим духовного и нравственного омертвения, современной технократической смердяковщины или сверхмобильной чичиковщины.
Народом при жизни Твардов¬ский «был особенно любим», в первую очередь фронтовиками и теми, кто оказался вблизи войны. Интерес к нему подогревался его новомирским «стоянием», извечным русским любопытством: кто кого? Полемикой вокруг журнального авторского актива, закордонными «утками» и т.п. В последние годы – пересмотрами и разоблачениями, но уже и не к нему, а к самим этим разоблачениям, к «поминкам по советской литературе». Твардовского знают плохо, поверхностно, вне драматичной его судьбы и нашей общей драмы ХХ века. Плохо знают не только «широкие массы», но и учителя, и преподаватели вузов, и писательская братия! А многие убеждены, что и знать не надо, как и других, вплоть до Пушкина, дескать, знание их ни к чему хорошему не привело: пришли неистовые упростители и разрушители и всё свели к интернету, эстраде и «ящику».
В кругу литературной элиты ХХ века Твардовский «незаконен», он не такой, как многие, он не родствен избранному поэтическому кругу. Во-первых, он по преимуществу эпик, а не лирик. Во-вторых, он больше занят народом, чем самим собой. В-третьих, как он говаривал и чем его упрекали, – «хомуты». То есть главный герой у него – крестьянин, пахарь или солдат, назначенный судьбой труженик, не сожалеющий об этом. В-четвертых, это его особый язык: не преднамеренно поэтический, выращенный и обработанный предшественниками, а ходовой, разговорный, вынужденный работать сам, чтобы в нем рождалось поэтическое, художественное. Поэзия, по убеждению Твардов¬ского, рождается из двух источников: из жизни и из искусства, а не из одной поэзии. Не на ренту культуры приходилось ему рассчитывать, а только на самого себя, в процессе творчества постигающего культуру.
Что будет с Твардовским в XXI веке? «Нам не дано предугадать». Хотя М. Гефтер, например, убежден: «Впереди ещё Твардовский, вновь понятый и заново открытый веком XXI». Но что будет с нами, со страной? Да, злободневность многих его произведений будет снята временем, но разве поэтому нам интересны «Илиада», «Слово о полку Игореве» и «Медный всадник», что они злободневны? Много ли живых голосов отберет для себя XXI век из совет¬ской литературы? Поэмы и многие стихи Твардовского – это живой голос народа, звучащего из эпицентра трагических событий, эхо от которых прокатится в отдаленное будущее.
- Как вы относитесь к понятию «эпоха Твардовского»? Как долго она продлится (если она существует)?
- По крайней мере, следует выделить три этапа советской истории, которые можно смело называть эпохами Твардовского. Первый – это «великий перелом», коллективизация, поэтическим эквивалентом которого явились ранние поэмы, стихи и «Страна Муравия», у которой довольно странная судьба. В момент появления её называли «кулацкой», а Моргунка – Дон-Кихотом частной собственности. А в постсоветские годы считали произведением, воспевающим принудительную коллективизацию. Второй период – Великая Отечественная война советского народа, «дни беды и дни побед», которые невозможно представить себе без шедевров Твардовского: «Василия Тёркина», «Дома у дороги», «Родины и чужбины», лирики 40-50-х годов. И третий – 60-е годы, сборник стихов «Из лирики этих лет», поэмы «Тёркин на том свете», «За далью-даль» и «По праву памяти», второе его детище, которое он считал равным «Тёркину», – журнал «Новый мир», собравший под своей обложкой лучшее, что дала тогда русская литература. Эти эпохи были, звучали, занимали сердца и умы, и никакой каток не закатает их в асфальт безвременья и забвения. Конечно, всё советское сейчас лихорадочно выкорчёвывается, опошляется, подвергается всяческому снижению. Но ведь это же наша история, которую творили наши отцы и деды, а мы их сыновья и внуки.
- Где в России могли бы быть научные школы по изучению творчества и наследия поэта? Где они, по-вашему, есть? Почему?
- Научные школы зачастую – условность. На самом деле это крупный учёный и творческая атмосфера вокруг него. Работающие рядом не обязательно его прямые ученики, они могут заниматься совершенно другим, однако обязательно творчески. Школы могут возникать везде, где может сформироваться крупный учёный.
В 1980 году мы провели научную конференцию на филологическом факультете, итогом которой явилась коллективная монография «Василий Тёркин»
А. Твардовского – народная эпопея». В том же году было создано Общество по изучению Твардов¬ского по инициативе и во главе с А.М. Абрамовым. В 2000 году состоялась вторая, а в 2008 третья международная конференции, по их материалам были изданы сборники статей. Наиболее активно занимались у нас изучением Твардовского А.М. Абрамов, В.И. Гусев, В.П. Скобелев, О.А. Разводова и другие. Научными школами сегодня (применительно к Твардовскому) можно назвать учёных, работающих в Смоленске, Екатеринбурге, Москве, Иванове, Твери. Почему они там сложились? Наверное, потому, что в Смоленске работает В.В. Ильин, в Екатеринбурге – Т.А. Снигирева, в Иванове – С.Л. Страшнов, в Твери – В.А. Редькин. Есть, конечно, и другие поводы и причины зарождения научных школ, но это требует специального разговора.
- Программа преподавания литературы в школе. Что там должно быть из творчества Александра Трифоновича? Может быть, это должен быть своеобразный «сквозняк» с 1-2 классов по выпускной?
- Твардовский, на мой взгляд, должен быть представлен в школе и вузе гораздо шире, чем теперь. В начале 30-х вышла его книга «Молочный колхоз. Стихи для детей младшего возраста», а годом ранее «Краевая учебная книга для школ Западной области. 1 и 2 год обучения» Л.А. Соколова и Н.М. Оглоблина, в которой все стихотворные тексты написаны Твардовским. Конечно, стихи эти ранние и на заказ, что не всегда удавалось Твардовскому, поэтому к ним вряд ли можно вернуться.
Твардовский не раз говорил о преподавании литературы в школе, возражая против чрезмерного препарирования текстов, когда сама техника анализа становится важнее живой ткани произведения. Ученика «перекармливают» методикой, отталкивают некорректными, режущими по живому вопросами, спешат привести весь разговор к общему знаменателю – к оценке учителя. Гораздо плодотворнее другой путь: интонационно богатое, мудрое, проникновенное чтение учителя, при котором текст оживает в лицах, голосах и красках.
Твардовский нуждается именно в таком чтении, от первого класса до одиннадцатого, на выбор учителя: стихи, поэмы, прозаические записи, чудесный рассказ «Печники». Можно сформулировать любую тему и, словно разноцветную мозаику, выложить вокруг неё стихотворения или отрывки из поэм. Например, запись «Дети и война» в центре композиции, а вокруг «Рассказ танкиста», «В пути», «В пилотке мальчик босоногий», глава восьмая «Дома у дороги» «В случае главной утопии…» и другие. Литература – это второй дом для ребёнка, но как лишать его всего, что есть в доме?
Живём, не по миру идём,
Есть что хранить, любить.
Есть где-то, есть иль был
наш дом,
А нет – так должен быть!
Быть и Твардовскому!
На снимках: Виктор Акаткин; хутор Загорье, 2008 год: на импровизированной сцене актёры народного театра Мурыгинского Дома культуры инсценируют «Василия Тёркина».
Фото Владимира Королёва.
Фото Владимира Королёва.
