Транжирить талант – преступление, или Как Барковский исповедовался по страстям Ерофеева

Виталий Барковский, заслуженный деятель искусств республики Беларусь, главный режиссёр Смоленского областного драматического театра имени А.С. Грибоедова, только что вернулся из Варшавы, где поставил спектакль "Страсти по Ерофееву, или Лишние люди". Сразу по возвращении Барковский встретился с корреспондентами "Смоленской газеты" и рассказал о поездке.

- Около трёх лет назад поступило предложение сделать в Польше постановку в память о Венедикте Ерофееве, русском писателе и драматурге. 11 мая – день его смерти. А у меня есть хорошие знакомые, которые сейчас живут в Польше и добились больших успехов на театральном поприще и даже возглавляют театры в Варшаве. Поэтому предложение сделать пьесу по Ерофееву было, с одной стороны, очень заманчивым, с другой, именно через такие постановки поддерживаются тесные культурные связи между славянскими странами, а тексты пьес Ерофеева настолько просты и в то же время гениальны, что ставить их – величайшее удовольствие.
Да, Венедикта Ерофеева я воспринимаю, как гения, который очень точно зафиксировал своё время, свою реальность. Большое внимание при этом он уделил конфликтам в советском пространстве 60-70-х годов, сложном и неоднозначном. Вспомним эту противоречивую реальность. С одной стороны, это было пространство выверенных, точных координат, имеющее чёткие и, главное, казалось бы, незыблемые, ориентиры и крепчайшую основу. С другой стороны – это была эпоха сильнейшей деформации в сознании русской, советской, интеллигенции.
"Треск в наушниках" по поводу гармонии и красоты, как мы услышали, конечно же, намного позже, чем его увидел и описал при помощи своего таланта Венечка Ерофеев. Думаю, дар Божий позволял Ерофееву видеть те сильнейшие процессы и явления, которые происходили в обществе, но были скрыты от глаз рядового человека. Тем не менее, на уровне подсознания все этот треск слышали.
Однако идеология этого времени была сильней. Когда, например, я высказал своё собственное мнение о деспотизме Сталина своему отцу, он был полон возмущения от того, что я – такой молодой и неопытный – имею наглость судить о таких титанах и иметь о них собственное мнение. Отец был фронтовиком, беззаветно преданным идее коммунизма, честнейшим, надо сказать, человеком.
А насчёт идеологии могу сказать однозначно – в то время была создана мощнейшая сила, которую направляли на борьбу с малейшим несогласием с её постулатами. И нашим с вами отцам и дедам можно только позавидовать, что они имели столько сил для веры в основы государства, возможности человека и общества.
- А как бы отнёсся ваш отец к творчеству Ерофеева? Он же наверняка его не читал?Как бы он принял знаменитое "Москва-Петушки"?
- Думаю, отец бы не принял это произведение, даже уже потому, что тексты Ерофеева содержат множество нецензурных слов выражений. Кроме этого, они пропитаны проклятьем существующему режиму, завуалированным юмором, иронией и сарказмом. Кстати, у Антона Павловича Чехова также полно таких проклятий, только они технично тщательно скрыты.
У Ерофеева крайне обострено чувство несправедливости и чрезвычайно развита способность анализировать происходящее. Так, в "Моей Лениниане" он точно и чётко подвергает глубочайшему сомнению всё то, что было связано со строительством нового мира на самой его заре. То, с какой поразительной жестокостью Ленин расправляется со своими противниками, чрезвычайно удивляло Ерофеева На фоне жестокости Ильича Сталин, по мнению писателя, выглядит лишь способным учеником.
А отец бы никогда не поверил даже в то, что ему не отдадут деньги, те, которые забрали в конце перестройки – помните, у пенсионеров на книжках лежали немалые суммы денег, которые они копили по 10-15 лет. Батя и миллионы ему подобных свято верили государству на протяжении всей своей советской жизни.
Я же всегда говорил ему об обратном, пытался убедить в том, что при таком потребительском отношении к людям наше государство нескоро разбогатеет. Ломать надо тогда, когда уже что-то построено. Ведь хороший хозяин, строя новую избу, никогда не сломает старую до завершения постройки новой. Это подобно тому, как сохраняют памятники архитектуры, напоминающие нам об истории.
- Вы поехали в Польшу с уже готовой пьесой, обдуманной вами и выверенной. А когда вы сами познакомились с Ерофеевым, поняли, что это ваш автор, ваш друг?
- Должен сказать, что только к сорока годам я начал в себе нащупывать то смирение, которое приходит с мудростью и житейским, земным, опытом. Только лишь романтическое, возвышенное отношение к каким-либо ценностям и идеалам, так же, как и неосознанное, глубоко не прочувствованное обращение к Богу, – это всего лишь показ, демонстрация своих собственных ценностей. Особенно сильно это видно в театре. Там всё это настолько концентрируется, что человек, смотрящий по-настоящему глубокий спектакль, как будто бы читает учебник жизни, человековедения.
К определённому возрасту я стал ценить вещи, в которых есть отчаяние, откровение, особенно написанные в то время, когда могли запросто за это уничтожить. Именно такими являются произведения Ерофеева, и именно в это время я открыл его для себя.
Можно сказать, что мои 40 лет – это для меня была новая точка отсчёта, характеризующаяся повышенным вниманием к тонкостям человеческой души и к взаимоотношениям между людьми. Очень большое место, хочу отметить, в жизни любого деятеля искусств играет смирение – без него очень быстро может пропасть даже самый сильный и талантливый человек.
- Как с новой точки отсчёта изменился круг ваших любимых авторов, может быть, кумиров? Кто добавился, кто ушёл?
- И к Горькому, и к Достоевскому, и к Толстому, и к Чехову у меня раньше было, простите, несколько предвзятое отношение: считал, что это очень уж традиционная и скучная драматургия. Однако со временем стал понимать, что это глубочайшая литература. Туда ещё прибавился Фолкнер, Кортасар, Джойс – то есть писатели со сложным, аналитическим взглядом на жизнь и реальность. Я считаю, что любого понравившегося вам писателя надо читать очень внимательно, не спеша, въедливо. Только так написанное может быть прочувствовано и по-настоящему осознано и может стать уже твоим.
- Вы были в Польше как раз на майские праздники. Помнят ли там подвиг шестисот тысяч наших соотечественников, лежащих на братских кладбищах этой страны? Отмечают ли День Победы?
- Да, отмечают. Но у нас он, этот праздник, всё равно другой. У нас он празднуется и финансируется на уровне государства, пропагандируется и даёт нам возможность вырастить поколение, которое чтит память предков. Там всё это делается значительно скромнее, больше на уровне индивидуальном. Ну, а так, поляки, конечно же, помнят наши заслуги. При этом некий налёт отношения к нам, как к оккупантам нет-нет, да и проявится. Но в целом – всё хорошо.
Надо отметить, что поляки всегда с огромным уважением и повышенным вниманием относятся к творческим людям. Я в Польше бывал много раз и заметил, что люди там намного фанатичнее и самоотверженнее подходят к творчеству. Это заставляет уважать польскую творческую интеллигенцию.
- Какие вещи вы ставили в Польше ранее?
- Самой первой была моя дипломная работа – "Чайка" Чехова. Это, как оказалось, стало довольно большим событием, спектакль пользовался большим успехом. После этого я ставил "День смерти Моцарта" - пьесу Нины Черкес о взаимоотношениях польской женщины и русского мужчины. Далее был "Вишнёвый сад", который, кстати, буду с июня активно репетировать в Смоленске. Кроме того, была ещё весьма интересная пьеса "Шизофрения" всё той же Нины Черкес.
- Виталий Михайлович, пожалуйста, расскажите подробнее о недавнем спектакле в Варшаве.
- Это также работа Нины Черкес, её проект, её сценарий. В ней идёт разговор о партитуре подсознания каждого из нас: каким образом Венедикт Ерофеев, которого уже нет с нами, входит в наше сознание, как носителей нового пространства культуры?
Мы взяли тему, которая заслуживает внимание в любые времена. Пьеса носит название "Страсти по Ерофееву, или Лишние люди". Тема лишних людей была очень популярной в XIX столетии (Онегин, Печорин, Чацкий), и, оказывается, не потеряла своей актуальности и по сей день. Согласитесь же, она очень волнует и наших современников.
Премьера спектакля состоялась 12 мая, на сцене театра "Прага". В Варшаве есть такой район – уж не знаю, почему он так назван, может быть, там жили когда-то чехи. Здесь большой комплекс всевозможных театров. Там работают настоящие профессионалы, люди, которые на самом деле преданы театру, они создают театральное пространство, делают в Варшаве театральную погоду, дорожат своим имиджем и своим отношением к театральному искусству. Мне было очень приятно с ними работать.
Поляки увидели несколько экспериментальную версию спектакля, основанную на метафорах и пластико-музыкальных ассоциациях.
Постановка варшавянам понравилась, и мы договорились, что осенью я продолжу работу над текстами Ерофеева, чтобы со временем показать там расширенную версию спектакля.
- Что вы планируете поставить у нас в театре?
- Сложив вместе мои наблюдения за актёрами, стремление угодить интересам публики, относящейся к молодому поколению, скажу следующее: это будут пьесы Горького, Достоевского, Чехова, Островского. Толстого, то есть классическая школьная программа. Возможно, это будет даже одна из частей "Войны и мира", так как не за горами 200-летний юбилей победы над Наполеоном.

P.S. Виталий Барковский обратился к смоленской интеллигенции и ко всем театралам, желающим создать при театре общественный совет, чтобы вместе с актёрами попробовать решить вопросы, касающиеся дальнейшей культурной жизни Смоленска. Видеообращение главного режиссёра смотрите на сайте "Смоленской газеты".